она утомленно рухнула рядом со мной. Ходить по магазинам она никогда не любила, и я не могла понять, чем Тедди Вэндивер заслужил все это – и почему она вообще приняла его приглашение. Было в этом что-то… неправильное.

Мы уже сидели в такси и направлялись обратно к вокзалу, но оказалось, что Калла еще не готова возвращаться домой. Увидев что-то в окне, когда мы почти доехали до станции, она попросила водителя остановиться. Дождь перестал, и мы с Каллой вышли на улицу, нагруженные коробками и пакетами.

– Давай пообедаем, – сказала она, толкнув дверь ресторана «Ллевелин» на Парк-авеню.

Внутри все было из каштанового дерева – панели на стенах, кабинки и столы, барная стойка с орнаментом и рядами разноцветных бутылок, которая вполне могла бы оказаться на каком-нибудь шикарном лайнере, плывущем в Европу. Окна были витражными, и, несмотря на свисавшие с потолка люстры, в помещении было очень темно, почти как в пещере. За каждым столиком сидели мужчины в костюмах, которые курили, поедали стейки и пили виски – видимо, мужчины того же сорта, что встретились нам на платформе тем утром. Пока их жены гладили белье и меняли подгузники, они проводили время здесь; мне даже показалось, что мы заявились в какой-то частный клуб. Пока мы шли за официантом в дальний угол зала, все глазели на нас: на двух девушек, которые почему-то были не в школе.

– Может, лучше домой поедем? – прошептала я, когда мы садились в кабинку в задней части ресторана. Официант оставил нас осмотреться.

– Глупости, – ответила Калла. – Давай хоть разок сделаем что-то для себя. К тому же мы так редко проводим время вместе.

Официант принес меню и поинтересовался у Каллы, нужна ли ей винная карта. Вряд ли он думал, что ей уже разрешено покупать алкоголь, но этот симпатичный молодой человек – я решила, что он наверняка какой-нибудь начинающий бродвейский актер, – был явно сражен тем, как Калла играла роль гораздо более старшей женщины.

Она взглянула на меню, словно делала это ежедневно, и, когда он вернулся, уже была готова сделать заказ.

– Я буду коктейль, – заявила она, быстро просматривая меню еще раз. – «Американская красавица».

Через несколько минут он принес ей «Американскую красавицу», а мне – «Ширли Темпл». Оба напитка были ярко-красными, с гренадином; мой бокал был украшен ягодкой засахаренной вишни, а напиток Каллы – красным лепестком розы, что смотрелось еще элегантнее. Лепесток она вынимать не стала, и каждый раз, когда она делала глоток, он приплывал к ее верхней губе.

Вместе с напитками официант принес небольшой багет на деревянной доске и серебряное блюдце со взбитым сливочным маслом. Калла отломила большой кусок хлеба, густо намазала его маслом и отправила в рот. Как и Белинда, дома она всегда ела мало, по-птичьи. Но в тот день ее словно подменили – теперь она вдруг была настоящей городской женщиной. Не будь у нас траура, это даже было бы занятно.

Официант подошел принять наш заказ, и Калла пустилась во все тяжкие, заказав салат с сыром рокфор, говяжьи ребрышки в соусе с хреном, запеченный картофель «Айдахо» с дополнительной порцией масла и свежую спаржу.

– Это вам на двоих? – спросил официант. При взгляде на Каллу трудно было понять, что она собирается делать со всеми этими блюдами.

– Нет, – сказала Калла, доставая из сумочки пачку «Лаки страйк». – Моя сестра закажет, что захочет.

Всю неделю я ела очень мало и однообразно. Я бы не осилила подобное пиршество, поэтому из раздела «Выбор девушек» заказала помидоры, фаршированные курицей. Официант поднес Калле зажигалку и удалился.

– Дафни будет в ярости, когда обнаружит, что я их взяла, – сказала она, выпустив в мою сторону облако дыма. Машина, чековая книжка, сигареты – интересно, как Калла собиралась объяснять все это, когда мы вернемся домой. И тут я подумала – а вдруг она вообще не собирается возвращаться? Скажет мне сейчас, что идет в уборную, а сама выскользнет из ресторана и возьмет такси до аэропорта. Что ж, я бы даже не стала ее осуждать. Жизнь в нашем доме становилась все более невыносимой – две сестры мертвы, мама в сумасшедшем доме.

Когда принесли еду, она практически накинулась на нее – я никогда не видела, чтобы она так ела. Она опускала куски слабо прожаренного мяса в соус и с аппетитом их поглощала. Разделавшись с мясом, картошкой и спаржей, она допила свой коктейль и зажгла еще одну сигарету. Наверное, это горе так ее изменило, выбило из привычной колеи. Я же за это время смогла съесть лишь половинку помидора – мой желудок был словно сжат тисками.

Пока я ела, Калла смотрела на меня и курила. Какое-то время мы молчали. Она и раньше не была особо разговорчивой, предпочитая смотреть и слушать, читать и писать, и я не знала, о чем с ней разговаривать.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – наконец спросила она.

Я молчала – раньше меня о таком не спрашивали. Я и не знала, что такие вопросы бывают.

– Ты бы выбрала семью или карьеру? – уточнила Калла. – В жизни можно преуспеть либо в одном, либо в другом.

– Карьеру, – сказала я, и она одобрительно улыбнулась. И года не прошло, а в нашей семье брак уже стал запретной темой.

– Это хорошо. Семью заводить небезопасно.

– Я хочу стать художницей, – сказала я и вдруг поняла, что этот разговор начинает мне нравиться. Мысли о своем будущем я впервые произнесла вслух. Вопрос Каллы заставил меня задуматься о том, что моя жизнь может быть совсем другой, и, если мне суждено кем-то стать, я бы предпочла стать художницей. На своих занятиях по искусству или истории западной цивилизации я никогда не видела картин, написанных женщинами, но я была уверена, что они существуют.

– Вы с Дафни в этом похожи, – сказала Калла, и мне стало интересно, заглядывала ли она когда-нибудь в ее альбом для рисования.

Официант унес наши тарелки и вскоре принес два куска пирога с ревенем, а в центр стола поставил кувшинчик с теплым заварным кремом. Я полила кремом свой кусок, а Калла щедро окатила свой, опустошив кувшин.

– Обещай мне, что станешь художницей, – сказала она, зачерпывая ложкой смесь пирога с кремом. Отправив ложку в рот, она прикрыла глаза, чтобы насладиться вкусом. – Это непросто, но я надеюсь, что к тому времени, когда ты повзрослеешь, что-нибудь изменится.

Я не имела ни малейшего представления о том, как живут художники, – в моей голове был лишь образ Микеланджело, Сикстинской капеллы и строительных лесов, но мысль о том, что я смогу вести жизнь художницы, меня захватила.

– Обещаешь? – спросила она. – Я хочу знать, что ты пойдешь этим путем.

Мне бы тогда понять, каким странным был тот вопрос и почему вообще он был так важен для нее. Но я подумала об этом гораздо позже, когда ничего уже нельзя было изменить.

– Обещаю, – сказала я.

2

Дни, предшествовавшие этому вечеру, были наполнены ужасом. Я не буду подробно останавливаться на том, как мы потеряли Розалинду, – достаточно сказать, что она ушла практически так же, как и Эстер. Розалин-да поклялась, что никогда к нам не вернется, но в конце все хотят быть ближе к маме, и наш дом подходил для этой роли лучше всего – утроба «свадебного торта».

На следующее утро после свадьбы Родерик привез ее к нам. Он помог ей выбраться из машины, и, пока они шли к входной двери, Розалинда не отрываясь смотрела на нас. Это были ее последние минуты просветления, и было совершенно ясно, что она знает, что с ней происходит. Мы были правы, а она нас не послушала – и теперь было слишком поздно. Ей осталось лишь признать поражение.

Все кончилось гораздо быстрее, чем тогда с Эстер. Мы едва успели отвести ее наверх и уложить в кровать, как все и произошло: крики, смех, завывание. В последние мгновения своей жизни Розалинда схватила стул и кинула его в то же окно, которое Эстер