Мы поступили, как истые институтки: у них мода обожать государя и великих князей; да право, они так безупречно красивы, что в этом нет ничего удивительного.

Мария БАШКИРЦЕВА. Дневник. Стр. 149

Так и хочется поставить подпись — Анна Ахматова, княжна.

Наверно, эта общая влюбленность не обошла ее стороной. Только Башкирцева писала это в 16 лет, а Ахматова диктовала свои воспоминания в возрасте за 60.

Это все, что она запомнила о веке предыдущем и чем думала смутить его.

Отец не сошелся характером с Великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 169

Надо же, принял Великий князь отставку. А что стоило сходить, повиниться, попросить прощения, глядишь, мсье Горенко и забрал бы решение об отставке обратно, сменил бы гнев на милость…

«Мне было тогда лет тринадцать. Я ходила в туфлях на босу ногу и в платье на голом теле — с прорехой вот тут, по всему бедру».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 198

Босоногое детство — и великие князья.

«Мама часто посылала нас, детей, в Херсонес на базар, за арбузами и дынями. В сущности, это было рискованно: мы выходили в открытое море».

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938–1941. Стр. 215

Я давно уже подозревала, по многим признакам — да и по ее ленинградским рассказам — что детство у Ахматовой было страшноватое, пустынное, заброшенное. А почему — не решаюсь спросить. Если бы не это, откуда бы взялось в ней чувство беспомощности при таком твердом сознании своего превосходства и своей великой миссии? Раны детства неизлечимы и они — были.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 154

Она отрезала ранние годы, потому что в них ничего идиллического не было. У нее была тенденция сглаживать сумбур прошлого, у Мандельштама, раскрывая — изживать их.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 351

Ахматова отнюдь не сглаживала, она — заменяла. Вычеркивала и ставила более красивое.

Княжна не княжна, но уж какие-то дворянские легенды, будто пересказанные со слов приказчиц, видевших господское обхождение, Ахматова надиктовывала десятилетиями всем, желающим (по разным причинам) слушать.

Самым усердным стал Иосиф Бродский. Настолько тщательно воспроизводил все, что ему сочиняли, что становится ясно — он сам решил принять участие в этой мистификации. Иначе это умиление перед тонкими дворянскими предрассудками невозможно истолковать.

Узнав, что несколько стихотворений его дочери вскоре должны появиться в одном из петербургских журналов, отец призвал ее к себе и, заметив, что в принципе он ничего не имеет против того, что она сочиняет стихи, попросил все же не компрометировать его доброе имя и воспользоваться псевдонимом. Дочь согласилась, вследствие чего вместо Анны Горенко в русскую литературу вступила Анна Ахматова.

Иосиф БРОДСКИЙ. Муза плача. Стр. 35

Он не позволяет себе усомниться в подлинности бабушкиных воспоминаний. Это он в восьмидесятых годах повторяет, вернее, берет вымогаемую ею интонацию: «призвал», «вступила» — и пересказывает небылицы. Что, мол, она взяла себе псевдоним не из интересничанья, а уж по таким родовитым причинам.

Тот факт, что в России имя с татарским звучанием воспринимается не столько с любопытством, сколько с предубеждением, означает, что псевдоним выбирался не экзотики ради.

Действительно, не только ради экзотики.

Куприн, написав «Гранатовый браслет», показал, что он хорошо знает, что — красиво. Татарская фамилия у великосветского семейства, у князей — это шик. А Бродский не знал?

Со стороны матери линия Горенок восходила к последнему хану Золотой Орды, Ахмату, прямому потомку Чингизхана. «Я — Чингизидка», — говаривала Ахматова не без гордости.

Иосиф БРОДСКИЙ. Муза плача. Стр. 36

На самом деле в этой выдумке был не только этот экзотический чингизидский подтекст: дорожка была гораздо прямее и вела к фамилиям, воспринимаемым без русского предубеждения к сострадаемым татарским дворникам. В то время, когда мамзель принимала себе псевдоним, совсем другие татарские ассоциации были на слуху: и князь Юсупов, и другие «бедные татары»: Урусовы, Баскаковы. Вот на такие корни намекал псевдоним, взятый Аней Горенко.

Анна Горенко пошла на это ради «соблюдения приличий», ибо в семьях, принадлежащих к дворянскому сословию — а Горенки были дворянами, — профессия литератора рассматривалась как не слишком достойная, приличествующая скорее выходцам из сословий низших, у которых нет другого способа приобрести себе имя. Здесь см. комментарии выше: «приличествующая», «Горенки», инверсия «сословий низших», и — конечно, у м-ль Горенко способов приобрести себе имя было не счесть: так и представляется вереница династий, только и мечтающих о внесении ее в свои славные родословные. Девчонка, которую мать посылает за арбузами… — это разве о ней?

Но Бродский отнимает хлеб у Акунина, покорно стилизует дальше: Требование отца, тем не менее, было несколько чрезмерным. Горенки, конечно (конечно, конечно! не поступимся ни словечком против достоверности) были дворянами, но все же не титулованными.

Иосиф БРОДСКИЙ. Муза плача. Стр. 35

А литераторствующий князь Вяземский был титулованным, а барон Дельвиг был бароном! Есть также князь Одоевский, граф Толстой… нетитулованной мелочи не счесть — Херасков, Фонвизин, все с уважением в качестве литераторов отмеченные в истории дворянских родов… А с другой стороны, множество нетитулованных фамилий было поважнее титулованных: Нарышкины, например.

…Песне Бродского о сословных предрассудках Горенок не видно конца, послушаем Лукницкого о том, как «несовместимо» было звание стихотворца с высокородными амбициями Горенок:

АА сказала, что мечтой отца было отдать ее в балет.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 213

Видя такой успех своих генеалогических вымыслов, Ахматова под конец жизни распаляется еще больше:

В родословной Ахматовой в 1960-е годы рядом с Чингизханом появляется греческая линия, идущая через крымских греков, предков отца (Горенкоподиса, очевидно): это «греки с островов». В «Родословной Анны Ахматовой»: «Можно полагать, что «предки-греки» столь же легендарны, как и «бабушка-татарка».