– Навіщо ж брехати? – невнятно промычал отставной матрос, откусывая суровую нитку от заплаты расползшегося ботинка. – Раптом помреш зараз і, вийде, що як собака той: брехав до останньої хвилини. Соромно.

– Чего это ты вдруг помрешь? – не совсем поняла его Варя.

– А вот. Дратвой вдавлюсь и «со святыми упокой», – проворчал Осип, придирчиво осматривая результаты своего труда.

Варвара также пристально посмотрела на Карпенко, словно пытаясь узнать, нет ли какой подмены в содержании персонажа, привычного, как плюшевый медведь на шкафу в бывшей детской. Да и потом, когда детство младших Ивановых закончилось, этот добрый домашний дух, говоривший на своем, родном и понятном, но все-таки каком-то сказочном языке, языке юга, всегда был рядом…

Так уж повелось.

Детская со временем переместилась сюда, в «машинное отделение», под сцену той, уже взрослой или почти взрослой, жизни. Сюда, где скрежетали механизмы ее декораций.

Сюда переместилось само детство с его непосредственной и искренней правдой, которой было ни капельки не стыдно, которая там, наверху, была неуместной и выглядела глупо, «не по-взрослому». А тут ее и обдумать, и даже обсудить можно было запросто. Потому что уж кто-кто, а Осип поймет. Даже если ничего не скажет в ответ, даже если скажет невпопад. И все равно, кто еще так внимательно выслушает, кто так надежно похоронит услышанное? И не станет пытаться ни помочь, ни посоветовать хоть с дидактической явностью, хоть с педагогическим тактом – ненужной помощью и зряшными советами.

И поэтому до сих пор и самый младший, семнадцатилетний гардемарин Василий, спускался сюда, обсудить с Осипом свои очарования и разочарования новым актом пьесы, никогда им раньше не читанной, чтобы вдохновленным вернуться наверх – играть свою, в очередной раз выдуманную, роль.

И, уже искушенные в той или иной степени, старшие братья и сестры прятались в этом сказочном аду – с бурлением кипятка в медном бойлере, с пламенем отопительного котла.

Прятались от того ада, натурального, в котором они оказывались и страдали в силу молодости закономерно.

«Когда же еще страдать? Потом ни сил на то не останется, ни этих, як їх, в біса, – негрів… чи нервов?» – подумал Осип, оплавляя узел суровой нитки огоньком «козьей ножки».

– Вот. Я и говорю. Как у тебя все просто, все правильно, – отвернулась девушка к жаровне медного бойлера. – А я все чепуху думаю…

– Зачем чепуху? – не глядя на нее, возразил Осип. – О жизни своей подумать совсем не чепуха. Це завжди треба.

– Это надо… – эхом повторила Варвара, снова впадая в раздумье.

…И все-таки теперь все другое. Лето было совсем другое, чем все предыдущие.

Быстро закончились прогулки яликом по рейду, угасли розовые фонари китайского «театра теней», представлявшего в липовой аллее неуклюжую сатиру на кайзера, и не собирались теперь в беседке на берегу «кормить комара» ежедневные гости – какой уж комар, когда студено даже рядом с жарко фыркающим самоваром.

Какие гости, когда они, бывает, едва показавшись на пороге ивановской дачи, тут же прощаются, перехваченные посыльным в военной форме?..

А главное, эта бомбежка германским крейсером, которую ей довелось пережить ни с кем-то – ни с героем книги, ни с актером на сцене или на экране «биоскопа»[21] – а самой, наяву. И это было так противоестественно, что до сих пор казалось чем-то не бывшим на самом деле, чем-то случившимся не с ней. Будто бы просто ей кто-то очень живо, правдиво и искренне, до кожных ощущений сочувствия сумел пересказать, как вскипала вода в Южной бухте, крушились причалы и взлетали в воздух телеги на Корабельной стороне, как искала себе русло между камнями мостовой багровая струйка крови…

Странно, что одновременно она могла думать и о другом. Будто, приложив сейчас к плечам жакет дорожного костюма салатной зелени, она уже раздумывала: «Кем ехать ей теперь обратно в Петербург?..»

Нет, конечно, не за женихом она ехала в Севастополь. Да, слава богу, пользовалась тут успехом и у молодых офицеров, и у «выгодных партий», но война – и она ни с кем не вернулась домой, ни с кем не осталась в Севастополе верной подругой, ждущей на берегу. И эта неопределенность может быть долгой – война.

Это для войны год-два недолго – история потерпит, она и столетнюю вытерпела. А для нее? Ей ведь уже вон сколько? И кто она теперь – все еще невеста? Так ведь не восьмиклассница Мариинской гимназии, не курсистка даже, а самостоятельная труженица – домашняя воспитательница, правда, без места пока. Как ни крути, пора называться мадам…

«Какие уж тут могут быть ужимки и жеманства на выданье? Взрослая уже, чтобы не сказать – старая. Старая дева. О, Господи! Неужели пора принимать на себя роль этакого эмансипированного сухаря, чурающегося мужчин по идейному убеждению? Чуть ли не “синего чулка”?»

Изобилие этих безоговорочных «уже» расстроило и заставило Варвару подняться с низкого табурета.

Чуть повыше, на медном боку бойлера, Осип приладил себе зеркало для бритья, достаточно крупное, хоть и с красными прорехами облупившейся ртути.

«Какой, к черту, “синий чулок”?» – задумчиво накрутила Варвара локон на серый, с искоркой, глаз – точно в пепле огонек все еще пляшет… Посмотрела на себя исподлобья, в упор, потом с царственного полуоборота и чуть искоса.

«И не дашь двадцати трех. Как будто все еще восемнадцать и, как ни насупишься, глядя из-под фамильного рельефного лба, хмуря рыжеватые брови, – все девица на выданье. Где там девица – к концу лета так и вовсе девчонка. Вон, веснушки даже по лбу рассыпаны золотистым конфетти. И как вести себя такой? Непонятно…»

Напоминая, что пора бы заглянуть в топку котла, на его залатанном известью боку заскрежетали и зазвенели каминные часы, списанные за отсутствие стиля из библиотеки.

Морская хроника

Крейсерство Черноморского флота в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Три святителя», «Пантелеймон» и «Ростислав» и крейсеров «Память Меркурия», «Кагул», «Алмаз» для блокады восточной части Анатолии.

Осмотр побережья от Батума до Самсуна осуществляли крейсера и присоединившиеся к флоту на рассвете 1 февраля шесть миноносцев под прикрытием линейных кораблей, державшихся вне видимости с берега.

Одновременно для постоянного наблюдения за побережьем Лазистана переведены в Батум для базирования четыре миноносца 5-го дивизиона…

Вадим

«Вот оно что…» – понял Вадим.

Оказывается, и насекомое потрескивание, слышанное им на палубе «Евстафия», и корабельные склянки – все немногие звуки, связывавшие мир его лихорадочных грез с настоящим, издавались этим приставленным к стене гробом из красного дерева. Со стекленным оконцем, где мерно раскачивался бронзовый маятник. И значит,