Важность именно результата — самый что ни на есть здравый смысл. Если причинен сильный вред, осуждение больше. А если вреда причинено не было, мы осуждаем меньше. Все хорошо, что хорошо кончается, не правда ли? Что ж, может, да, а может, нет. Сразу оговорюсь: я не делаю никаких выводов о том, получил ли Джозеф Грей справедливый срок и заслужил ли он провести следующие 15 лет своей жизни в тюрьме. Не настаиваю я и на том, что все выпившие водители должны считаться убийцами. Хочу сказать одно: трагедия настолько сильно исказила наши представления о правосудии и справедливости, что неизбежно возникает логическая головоломка. С одной стороны, кажется возмутительным не наказать человека, убившего мать и двух детей, по всей строгости закона. Но, с другой, разве справедливо относиться ко всем прочим порядочным и честным людям, выпившим перед дорогой домой, как к преступникам и убийцам? И тем не менее разница между этими двумя ситуациями заключается лишь в том, что в одной из них рука Судьбы дрогнула.

Вполне возможно, с этим противоречием нам придется смириться. Как давно утверждает институциональная социология, формальные правила, официально регулирующие поведение в организациях и даже в целых обществах, редко применяются на практике. Да и, вероятно, невозможно следовать им всем постоянно и в полном объеме{247}. Настоящий мир человеческих взаимоотношений слишком сложен и неоднозначен, чтобы им мог управлять тот или иной предопределенный набор правил и норм. А следовательно, как жить — каждый решает по своему усмотрению. И в вопросах о том, что разумно и приемлемо в данной конкретной ситуации, каждый руководствуется собственным здравым смыслом. Большую часть времени это отлично работает. Проблемы решаются, и люди учатся на своих ошибках без вовлечения регулирующих и судебных органов. Но иногда нарушение столь вопиюще, что возникает необходимость в применении закона и официальном наказании провинившегося. Если подходить к этому с точки зрения отдельных случаев, использование закона может казаться произвольным и даже несправедливым — по тем же самым причинам, которые мы только что обсудили. А значит, вопрос «жертвы» («Почему я?») совершенно резонен. Впрочем, законы и правила служат более крупной социальной цели: они налагают универсальные ограничения для приемлемого поведения. Чтобы общество функционировало, не обязательно разбирать все нарушения одно за другим, последовательно и планомерно — достаточно предотвратить определенные типы антиобщественного поведения угрозой наказания.

С этой, социологической точки зрения совершенно логично, что, даже если некоторым безответственным типам и удается выйти сухими из воды, общество время от времени все равно нуждается в нарушителях — чтобы держать под контролем остальных. Сигналом к действию выступает причинение вреда. Впрочем, то, что социологический и здравый смыслы в данном конкретном случае каким-то образом привели к одному решению, вовсе не означает, будто они свидетельствуют об одном и том же или никогда не противоречат друг другу. Из этого социологического аргумента вовсе не следует, что, согласно здравому смыслу, делать больший акцент на результатах в ущерб процессам верно, — это всего лишь допустимая ошибка с точки зрения достижения определенных социальных целей. К тому же типу рассуждений прибегнул и Оливер Уэнделл Холмс[41], отстаивая идею свободу слова. Не потому, что он сражался за права людей per se[42], но потому что верил: позволение каждому открыто озвучивать свое мнение служит важнейшей цели создания сильного, прогрессивного и самоуправляемого общества. Следовательно, даже если мы в конце концов и согласимся, что парадокс, возникающий в ситуациях, подобных произошедшей с Джозефом Греем, — весьма приемлемая плата за управляемое общество, то это не означает, будто мы должны всегда игнорировать роль случая в определении результатов. И все же мы это делаем. Выносим ли мы вердикт по тому или иному преступлению, составляем мнение о чьей-то карьере, оцениваем некое произведение искусства, анализируем стратегию компании или судим о некоем общественном порядке, нашу оценку неизменно — и порой сильно — искажает знание результата. Это справедливо даже тогда, когда последний обусловлен в основном простым стечением обстоятельств.

Такая проблема связана с тем, что специалист по менеджменту Фил Розенцвейг определяет как «эффект ореола». Так в социальной психологии называется склонность распространять оценку одной черты человека (скажем, высокий рост или миловидность) на суждения о других его чертах — таких, как интеллект или характер. Приятная внешность вовсе не означает, что человек умен. И тем не менее в ряде лабораторных экспериментов испытуемые неизменно считали красивых людей умнее несимпатичных, хотя у них не было ровным счетом никаких оснований судить об интеллекте ни одних, ни других{248}. Неспроста Джон Адамс[43]однажды съязвил: мол, Джордж Вашингтон — прирожденный лидер, потому что он всегда был самым высоким{249}.

Согласно Розенцвейгу, та же тенденция проявляется и в якобы бесстрастных рациональных оценках корпоративных стратегий, руководства и исполнения. Успешные компании неизменно характеризуются дальновидными стратегиями, сильным руководством и тщательным исполнением, а неудачливые — той или иной комбинацией ошибочной стратегии, плохого руководства и халтурного исполнения. Как утверждает Розенцвейг, фирмы, которым свойственны резкие скачки в успешности, получают противоречивые оценки даже тогда, когда следуют одной и той же стратегии тем же образом и под тем же руководством как в хорошие, так и в сложные времена{250}. Если в начале интернет-эпохи Cisco Systems была примером для подражания, то спустя каких-то несколько лет она превратилась в настоящую «страшилку». За шесть лет до своего краха в 2001 году Enron была окрещена журналом Fortune «самой прогрессивной компанией Америки», а New York Times провозгласила передовым ритейлера дешевой одежды Steve and Barry’s, о котором я упоминал ранее{251}, за несколько месяцев до его банкротства. Розенцвейг пришел к следующему выводу: во всех этих случаях оценки больше зависят от кажущейся успешности, нежели от реальной деятельности компании.

Справедливости ради, видимость успеха Enron отчасти обусловливал явный обман. Если бы наблюдателям стало известно о том, что происходило в действительности, возможно, они проявили бы осторожность. Более подробная информация также могла предупредить людей о скрытых проблемах в Steve and Barry’s и даже в Cisco. Но, как утверждает Розенцвейг, лучшая информированность сама по себе не является защитой от эффекта ореола. В одном из первых экспериментов, например, группы участников просили произвести финансовый анализ деятельности вымышленной фирмы и оценить, насколько хорошо их команда функционировала по таким показателям, как групповая сплоченность, коммуникация и мотивация. Затем исследователи проанализировали качество выполнения задания. Группы, получившие за работу высокие баллы, обычно считали себя более сплоченными, целеустремленными и т. д., чем группы, получившие низкие баллы. Единственная проблема состояла в том, что баллы эти выставлялись экспериментаторами произвольно — никакого различия в качестве выполнения анализа между группами, получившими высокие и низкие оценки, на самом деле не было. Скорее, дело не в том, что хорошо функционирующие команды дают лучшие результаты, а в том, что видимость последних дает иллюзию хорошей функциональности. И помните: эти оценки были предложены не внешними наблюдателями, которые могли не обладать соответствующей внутренней информацией, а самими членами команд{252}. Эффект ореола, таким образом, переворачивает основанный на здравом смысле подход к деятельности с ног на голову. Скорее, не качество процесса определяет качество результата, а наблюдаемый характер второго определяет наше восприятие первого.