Каких усилий ему, теряющему рассудок, стоило неторопливое путешествие ладоней и губ по атласу ее тела, начиная с лодыжек и кончая заветным пунктом назначения, путь к которому лежал через ее губы, грудь, живот и прочие не менее важные объезды, полустанки и станции. Прогулка распалила его восклицательный знак до такой степени, что когда этот самый конечный пункт оказался в умопомрачительной доступности, он почувствовал, как тугая смерть, выражаясь поэтически, намеревается сразить его в самый неподходящий момент. Он заторопился в гости, но едва добрался до порога прихожей, как зелье, что так долго варилось на медленном огне, вдруг вскипело и сбежало, затопив собой весь мир…

– Господи, какой позор! – с жалкой улыбкой простонал он ей в плечо.

Она ощутила ягодицами неприятную сырость и с досадой подумала: «Да что же это такое? Я вам что – слабительное?»

– Давай встанем, нужно поменять простыню…

– Извини, – пробормотал он.

Они набросили в темноте халаты, после чего она включила светильник. Он ушел в ванную, а она принялась исправлять его неловкость. По простыне уже расползлось мокрое пятно, размеры которого, между прочим, ее приятно удивили. Кажется, невозможно было красноречивее выразить его производительные возможности и размер застоявшейся страсти.

«И это всё чуть не оказалось во мне!» – с веселым ужасом представила она. Расправив перед собой на вытянутых руках его любовное послание, поглядывая на дверь и испытывая тайное и стыдное любопытство, она торопливо поднесла пятно к светильнику и, подставляя так и сяк, ловила его остатками перламутровую игру света. Завершив исследование, она скомкала простыню и кинула ее под кровать.

Он вернулся и, по-прежнему виновато улыбаясь, наблюдал, как она заправляет чистую простыню.

– Ложись, – деловито велела она.

– А ты? – спросил он, видя, что она не собирается ложиться.

– И я! – откликнулась она. – Ложись, ложись, я сейчас приду…

Она сходила в другую комнату, вернулась с запечатанной бутылкой коньяка и двумя бокалами, и они, забравшись в кровать, сели и накрылись по пояс одеялом. Теперь, когда запреты пали, он сказал:

– Наташенька, у тебя изумительное тело!

– Спасибо, я знаю…

Он молча пил коньяк, отправив длинный состав со словами в самое ближайшее будущее, куда он вместе с ангелами, привлеченными истомленным в восьмилетнем заточении ароматом, вот-вот прилетит победителем на крыльях любви. Он слышит шорох их одежд, он чувствует их помощь и благословение. Ни одной женщине еще не удавалось устоять против его протяжных и сладких пыток! Он поставил пустой бокал на столик и стал ждать, когда она сделает то же самое.

Кажется, она зря переживала: судя по поцелуям, дело свое он знал. Уже в прихожей она оценила их пугающее волнение, постель же это только подтвердила. И очень жаль, что он не пропел свою песню до конца. Впрочем, с ее дефектом будущие ощущения имеют лишь сравнительно-познавательный характер. Она допила коньяк, поставила пустой бокал на столик и обернулась к нему. Их взгляды встретились, и по его глазам она догадалась, что он готов петь дальше. Выключив свет, она повернулась к нему и тут же оказалась в его объятиях.

На первый взгляд он не предпринимал ничего сверхъестественного. Но прикасаясь и прижимаясь к ней, он необъяснимым образом возбуждал в ней теплые быстрые токи, ласковые толчки, внезапную дрожь, что вместе сливались в напряженную симфонию ощущений. Он придавал своим ласкам такую же обстоятельность, полноту и неожиданность, какие отличают настоящую поэзию от простых междометий. Вот он припал к тому месту, куда любил забираться и Мишка, и Феноменко. И опять все по-другому. Ее согнутые в коленях ноги подрагивали, то распадаясь, то сжимаясь. Хотелось выгнуться и застонать. Господи, только не надо ее после этого целовать! Пусть он останется там и продолжает наполнять ее трепещущим светом и теплом! И он остался там и наполнял ее светом и теплом до тех пор, пока она, уступая незнакомому, подрагивающему желанию, впервые в жизни не потянула к себе ласкающего ее мужчину, как если бы, ухватив за края, натягивала на себя мягкое, теплое одеяло. И тогда он взял ее за руку и повел за собой.

Они зашли по колено в прозрачную воду, и там она стояла под жарким солнцем, пока он, зачерпывая полные пригоршни прохлады, опрокидывал их на ее кожу, готовя к глубине. Потом они забрались по пояс и долго шли, пока не погрузились по грудь, и она почувствовала первые признаки легкости. Он остановился и, припав к ее груди, смыл ее запах со своих губ.

«Какой молодец! – подумала она. – Как он все верно делает!»

Он потянул ее дальше, и она испугалась: «Боюсь!..»

«Не бойся, ведь я с тобой!» – обдал он ее темным пылающим взором. И она поверила ему и пошла с ним дальше. Когда вода дошла до горла, он взял ее за бедра и скомандовал:

«Теперь плыви!»

«Боюсь!» – пискнула она, но он уже толкал ее на глубину, и она, не чуя под ногами дна, забилась и… поплыла!

«Я плыву, я плыву!» – извиваясь и разбрасывая руки и ноги, тоненько повизгивала она, а он плыл рядом и снисходительно улыбался.

«Боже, она плывет! Сама плывет!» – низким грудным голосом прорычал дьявол у нее в груди.

Она испугалась, и тут же ей в рот попала вода. Она попыталась выплюнуть воду, но набежавшая волна толкнула ее в лицо, и она захлебнулась ею. У нее перехватило дыхание, она закатила глаза и, кажется, на миг потеряла сознание. Он был рядом, и она, ничего не соображая, обхватила его, раздирая ему ногтями спину. Он же, вместо того чтобы подобно дельфину вынести ее на берег, вдруг сложил руки над головой и отпустил себя вместе с ней в пучину, прямо к центру земли. И там она, сотрясаемая судорогами асфиксии, вдруг услышала рядом с собой тонкий жалобный крик, словно у того, кто кричал отнимали жизнь. Но кто же это так тонко и жалобно кричит? Неужели он? Неужели ему так больно? Но почему же больно? Ведь это так сладко и бурно, так страшно и чудесно, что стискивает горло и перехватывает дыхание! Как смешно он кричит! Взрослый мужчина не должен так кричать! Пожалуйста, не кричи! Пожалуйста, уйди от меня, это невыносимо! Нет, подожди, не уходи! Нет, уйди, я больше не могу, не могу, не могу!.. Нет, останься, не уходи… не уходи, мой голубчик, не уходи… печальна жизнь мне без тебя… не уходи, прошу тебя, не у-хо-ди-и-и…

«Боже мой, неужели это кричала я?»

– Наташенька, родная, почему ты плачешь? – услышала она. – Я сделал что-то не так?

Пошлость, как и разврат, приходит вместе с пародистами.

Скажут про него: «Он слаб, он смешон, он нетипичен, он надуман». Скажут так и будут неправы, ибо он выше их и недоступен их костлявым локтям и грязным языкам.

Есть полотеры и есть полосёры.

Первые по мере сил превращают липкую тягучую субстанцию быта в тонкий защитный слой, позволяющий легче переносить наши трения с жизненным путем. Вторые, чья индоссированная интерпретация экзистенциальной тоски солидарно коррелирует с инверсией их имманентной агрессивности и чья психофизика ощущений детерминирована угнетенными комплексами бессознательного, только и ждут, чтобы влезть в грубых «гадах» на деликатную поверхность и устроить там грязные танцы с окурками. Этакие прищуренные оборотни нон-эскапизма, ехидные вампиры чужого креатива, скрывающие свой творческий срам фиговым листком контент-анализа. Гештальт у них покорежен, горизонт ожидания искривлен, наблюдается ускоренная ретардация страдательных органов, а строфоида их когнитивного континуума перекошена логарифмом психолингвистического раздражителя, отчего траектория их патологии атрибутивно шизофренична. В соответствии с публичностью их сервитута они аннигилируют генеративные свойства метаязыка и дискредитируют катарсис, подменяя их глумливым кодированием и декларацией скотских нравов. Самонаблюдение у них исключено из рациона, поскольку грозит обнаружить их убогую ущербность, которую они гоготообразно и ржущеподобно скрывают. Одержимые зубоскальством, они подобны тем, кто боится спать без ночника. Их упражнения хороши для мышц лица, но не для ума. Можно себе представить, какой завистливой ненавистью окружили бы они его чувство, реши он им открыться! Да кто они такие, чтобы быть судьями всем и вся?