по голове. Так нельзя… Нельзя, – безусый, белобрысый и совсем не тощий афганец поправил на борзом одежду, проверил пуговицы.

– Чего нельзя-то? Чего нельзя? – разозлилась мама.

– Нельзя не слушать человека, женщина. У человека горе в душе. Большое горе.

– Горе у него… философ. Тьфу! У меня, может, тоже горе. У меня ребенка кормить нечем, валенки у нее дырявые, из сапог выросла. Что-то я не хватаю людей на улице горем своим им в лицо тыкать.

– Да я… я же… Вы поймите, женщина, – снова загнусавил борзой, – вы поймите, я же хочу, чтобы вы нас просто поняли. Выслушали. Сегодня такой день, такой день.

– Не хочу я об этом слушать! Не хочу! И тяпку свою убери, – зарычала мама, отмахнулась от культи борзого и потащила Сашу к палаткам.

Тетенька с оторванным воротником отряхивала своего Славика, которого, уже без полушубка, наконец выпустили из драки. Увидев, что мама уходит, она закричала что-то вслед. Милицейская машина так и стояла у остановки, милиционеры сидели внутри. Саша оглядывалась на борзого и понимала, что больше его не боится. Раньше она боялась афганцев, их все боялись, а теперь – ненавидит. И не хочет на них смотреть. Кто такие афганцы, почему они всё время пьяные, почему их называют наркоманами, почему у них нет то рук, то ног, ей никто не объяснял. Они где-то воевали. Но где и когда? Где этот Афганистан? Она даже смотрела специально на карте – это так далеко от Тюмени. Они ездили один раз с мамой к дяде в Хабаровск. Четыре дня ехали. Это почти как до Афганистана. Очень далеко. Тюменцы-то им зачем сдались? Везти их туда. И что они там делали, где воевали, с кем? Почему они в тельняшках? Она же видела – там нет моря. И откуда они взялись теперь снова здесь? Почему не остались в своем Афганистане? Почему дергают людей на улице и требуют, чтобы их слушали? А Саша не хотела. Не хотела, чтобы ее тыкали носом в чужого человека, в чужую жизнь. Когда к ним подходил такой вот пьяный афганец, он всегда что-то объяснял. У него всегда была расстегнута куртка, и он всегда пытался порвать на себе коричневую, с зеленым оттенком рубашку, будто старался показать, что у него внутри. Схватить ее, Сашу, за шею и ткнуть туда, в свое нутро.

На Лесобазе она афганцев почти не встречала, один только сосед жил где-то на средних этажах. Всегда пил и рычал с балкона на прохожих. Его жалели, говорили: «Ему можно, он афганец». Один раз они нашли в 36-м доме под лестницей шприцы. Сиплая Саша сказала, что это у них афганцы собираются по ночам. Но никто не видел. А в городе их было много. Они ходили почему-то в старой военной форме и либо дрались, либо попрошайничали. На повороте с Холодильной, когда светофор долго горел, выезжал на дорогу на грязном стуле с колесами человек без ног, с одной рукой. В замусоленной форме, в почерневших уже обмотках, он ездил между машинами и стучал в окно пластмассовым стаканчиком. У него были свалявшиеся волосы и смешные, редкие, совсем маленькие усики. Про него тоже говорили – афганец. Еще афганцев на деревянных досочках она видела возле маминой работы: они ездили у магазина, вокруг остановки. Сидели низко-низко у земли и отталкивались от нее деревянными брусками. Саша страшно боялась этих афганцев, у них глаза были, как у бешеных собак. Соседская Лесси, которая загрызла летом маленького брата Шуры Ксенофонтова, тоже смотрела такими глазами. Никто не понял. И Шура с маленьким братиком не поняли: она на них так смотрела, а они полезли ее гладить. Саша вот понимала, и от Лесси, когда у нее становились такие глаза, начинала убегать. Вот какие глаза у афганцев. А еще у них, как у этого Виталика, отовсюду торчали обрубки тел. У одного, который всегда сидел на своей дощечке возле магазина, в животе была дырка. Он каждому, кто поднимался на крыльцо, рассказывал про эту дырку, а летом даже показывал. Говорил, что это свищ. Саша всегда плакала, когда его видела. Если мама брала ее на работу, они договаривались обходить тот магазин. Но один раз им пришлось зайти – там проходила стажировку мамина ученица. Когда они вышли на крыльцо, афганец задрал рубашку и показал дырку в животе, из которой вытекала коричневая жижа. Мама замахнулась на него:

– Сколько говорить, чтобы не пугал мне ребенка? Я тебя предупреждала? Я тебя, Ромашка, предупреждала? – Она схватила афганца за плечо и сильно тряхнула, тот повалился со своей дощечкой на бок. Саша закричала. Мама бросила Ромашку, но на ходу обернулась и пригрозила ему пальцем:

– У меня ребенок и так по ночам ссытся, я тебя в следующий раз, сучонка, убью. Понял?

Правда, потом Валентин Сергеевич, с маминой работы, сказал, что Ромашка никакой не афганец, он ноги по пьяни отморозил, а дырка в животе потому, что после аппендицита из больницы сразу сбежал, вот у него живот и лопнул, еще когда ноги были. Форма у Ромашки после армии осталась, он под Тюменью служил. Но Саша всё равно ненавидит афганцев. И Ромашку этого.

Они с мамой прошли мимо палаток с куртками, штанами. Здесь людей мало – куртки зимой никто не покупал, а шубы и кожаные плащи продавали дальше, за рынком. И там же была обувь. Можно пойти в обход, но придется долго огибать ряды палаток. Лучше подняться на рынок и мимо мясных прилавков спуститься к обувным рядам с другой стороны. Они так и сделали. Мама крепче взяла Сашу за руку, сумку перевесила на левое плечо, чтобы они могли вдвоем за ней следить. Они поднялись по ступенькам на рынок. Здесь, на огромном крыльце, продавали какие-то мочалки, пуховые платки, варежки, хурму. Варежки хорошо бы сейчас купить, подумала Саша, но уж очень дорого. Даже не спрашивала маму, сколько – знала, что дорого. Они прошли мимо торгашей, которые зазывали других прохожих, а их с мамой как будто не замечали. Зашли внутрь – в нос сразу ударил запах мяса. Казалось, что сырое мясо рассекли на тысячи крошечных, с пылинку, кусочков, и теперь Саша их вдыхает. Вся она наполнилась вкусом и запахом мяса. Но сегодня они идут за сапогами, поэтому смотреть на мясо не следовало. Хотя и очень хотелось. Саша старалась глядеть себе под ноги, но иногда бросала взгляд на большие куски вырезки на прилавках. Бурая, шматами, говядина. Розовая, плоско нарезанная свинина. Будто мраморная баранина. Говяжья