бы полуобнял Вадьку, который с напряженной задумчивостью, даже угрюмостью, всматривался в объектив, словно пытался увидеть в нем свою судьбу. Несмотря на старания Ефима Разгона, Кешке не удалось отрешиться от беспечности, и лицо его было, как всегда, иронично-улыбчивым. С Вадькой у него было общее только одно — и тот и другой пялились в аппарат, и тот и другой сложили руки на груди. В аппарат смотрел и Мишка, но более застенчиво, пожалуй, даже добродушно.

— Ну вот и родилась наша школьная фотография, — деловито сказал Кешка. — Сэру Тимченко вручи пакет сам. И тоже десять фотографий, а не девять, как я ему обещал. Никогда не поверю, что он не втюрится. Тоже мне, протопоп Аввакум!

— В сведению некоторых эрудитов, — со смехом сказал Вадька, радуясь, что хоть раз сумел подловить Кешку, — протопоп Аввакум был женат, страстно любил свою жену — протопопицу, звали ее Анастасия Марковна, и были у них дети. Анастасия Марковна слыла очень верной женой. Она, не задумываясь, пошла вслед за протопопом в ссылку, в Сибирь.

— Ты это серьезно? — растерянно удивился Кешка. — Ну, тогда — отец Сергий. Тот, чтобы не согрешить, палец себе оттяпал! Указательный!

Злая река Урвань

Повестки из военкомата все еще не было, и перед четверкой друзей встала не дающая покоя проблема: куда девать нерастраченные силы? Естественно, изрядная доля их сил ушла на выпускные экзамены, часть безвозвратно иссякла в дни, когда они сдавали экзамены на значок «Готов к труду и обороне», но, несомненно, силы еще оставались. После фотографирования в парке их содружество как-то распалось, и каждый занялся своими делами.

Вадька едва ли не каждый день бегал в редакцию молодежной газеты и оставлял у хмурого и острого на язык литсотрудника аккуратно переписанные на тетрадных страничках в клеточку стихи. Литсотрудника раздражало не столько стремление Вадьки утвердиться в поэзии, сколько то, что тот писал стихи бисерным почерком, не пропуская ни одного ряда клеточек.

— Вы, юноша, — назидательно, не глядя на Вадьку и небрежно развалясь на обшарпанном стуле, изрекал узколицый, преждевременно лысеющий литсотрудник, — уже сделали меня близоруким. Какого, извините меня, дьявола вы прибегаете к столь возмутительному методу письма? Экономия бумаги? Или задались целью вывести из строя лучшие кадры нашей редакции? Но это, юноша, заранее спланированная диверсия! Взгляните сами! — Он совал листок Вадьке под нос. — Что это, я вас спрашиваю? Письмена древних? Шифровка резидента? Абракадабра! Единственное, что слегка приглушает мою ярость, — это сами стихи. И то лишь в те счастливые мгновения, когда мне удается их расшифровать.

Насладившись длинной тирадой, литсотрудник, которого Вадька считал едва ли не Виссарионом Белинским, а сотрудники редакции, то и дело вбегавшие в кабинет, звали его, к величайшему удивлению Вадьки, просто Жорой, наконец победоносно впивался взглядом в слинявшего и раздавленного обвалом уничижительных междометий начинающего поэта, вскакивал со своего стула и, театрально взмахнув рукой с зажатым в ней листком, завершал:

— Я засылаю их в набор, о величайший из пиитов!

И тут же, нахмурившись еще решительнее, произносил с таинственной задумчивостью, будто вопрошая самого себя:

— И чего они ко мне привязались со своим Жорой? Какой я им Жора? У меня есть имя и отчество. Меня зовут Олег. Олег Александрович.

И он тут же вылетал из кабинета, будто его засасывало в аэродинамическую трубу. От двери, в которой он исчезал, до Вадьки долетал порыв ветра, схожий с зарождающимся ураганом.

Вадька исправно покупал в киоске газету и каждый раз, испытывая волнующую дрожь надежды, приникал к ней, как измученный жаждой путник припадает к воде из внезапно обнаруженного в пустыне колодца. Его стихов в газете, не было. Прекрасные, как ода, слова «Я засылаю их в набор!» тускнели и как бы исторгали саркастический смех.

Вадька никому из друзей и тем более Асе не признавался в своих набегах в редакцию и тщательно скрывал от всех даже то, что пишет стихи.

Что касается Мишки Синичкина, то он в эти дни вынужденного ожидания усердно помогал отцу, а по вечерам столь же усердно бегал с Раечкой на танцплощадку в городской парк. Мишка обожал фокстроты и достиг в этом танце высокого класса. Надо было видеть, как он, впадая в экстаз, выделывал такие пируэты, что окружавшие танцплощадку зрители разевали рты от удивления. Раечка была счастлива. Она тоже не уступала Мишке и томно смотрела на вдохновенное лицо своего кумира, со страхом думая о том дне, в который нужно будет, распростившись с танцплощадкой, мчаться на вокзал, чтобы проводить Мишку в армию. Особо она скорбела по роскошному Мишкиному чубу, который придется, неизбежно подавив в себе безмерную жалость, остричь. Именно такими — наголо остриженными, неузнаваемыми и смешными — уходили в армию вчерашние мальчишки.

Кешка Колотилов целыми днями и вечерами пропадал у Анюты Скворцовой. Они то сидели, закрывшись в Анютиной комнате, которую ее родители по-прежнему называли детской, то забирались в дальний, потаенный уголок сада, под старую грушу. В детской Анюта непременно садилась за пианино, и Кешка восторженно смотрел, как ее длинные, белые, с перламутровыми ноготками пальцы то будто в панике стучали по клавишам, то обессиленно и нехотя кружили над ними, как бы боясь к ним прикоснуться. От музыки, которую Анюта заставляла исторгать старое пианино, Кешке было и радостно и горько. И все же главным для него в эти минуты была не музыка, а сама Анюта. В душе он испытывал явную неприязнь к черному полированному ящику, который отнимал у него Анюту даже на короткое время. Зато как раздольно было ему под старой грушей! Здесь они были совершенно скрыты от посторонних глаз, и Кешка, не теряя ни минуты, жадно обнимал Анюту, чувствуя, как и она стремится теснее прижаться к нему. Ей нравилось, что Кешка, не в пример несмышленым мальцам, которые только воображают, что целуются, а на самом деле лишь боязливо прикасаются губами, целовался по-настоящему.

И Кешка и Анюта знали, что ребята в школе уже окрестили их мужем и женой. Это же предсказывала и Антонина Васильевна. По этой причине они, в противовес стыдливому Вадьке Ратникову, не скрывали своих чувств. Уверившись в том, что их дальнейшая жизнь определилась в школе с вполне достаточной ясностью, Анюта и Кешка не испытывали страха и волнений от предстоящей разлуки. Между ними все было решено