Я долго ждала вас! Давно! (Левая рука будто на клавишах. Правая мысленно пишет.) Во сне. В мечтах. Будто где-то в голубых веках летала все и вас высматривала.

Я действительно слышу музыку — Rondo. Что это? Нервы? Галлюцинация? Гипноз? Надо кончать! Пора!..

Я (спрашиваю). Скажите, вы и тогда чайкой летали?

О н а (руки упали. Смешалась. Как девочка, пойманная на шалости и не знающая, что сказать). Нет!.. Нет!.. Я так летала. Я просто летала…

Я. Мошкой?

О н а (почувствовав женским инстинктом, что произвела жалкое впечатление, вдруг выпрямилась). Нет! Нет… (Вызывающе.) Да!.. Я чайкой летала!.. (Пересилив себя, испытующе.) Скажите… а вы теперь пришли воспеть ее или арестовать?

Я. Я пришел ее спросить… Просто! Без аллегорий! Скажите, пошли бы вы сейчас со мной туда, наверх, вместе, чтобы рассказать обо всем этом?

О н а. О чем?

Я. О чем? Ну о том, например, как жил в подвале безногий рабочий, а наверху поэт жил и неподалеку от него одна девушка, как у нее вся жизнь была музыка, у поэта — мечты от этой музыки, а у рабочего — водяные часы. Как часы пробили час восстания подвала и как девушка обманула поэта, начала играть золотой булавой. Как сыграла она «чики-чики», напустила офицерчиков — поэт помог. Как унесли безногого и убили… Я иду сказать, что я изменник. А вы скажете, что вы Чайка?

О н а. Значит, там еще об этом… не знают?

Я. Если бы там знали, то, думаю, нам незачем было бы туда идти: они бы давно пришли к нам и напомнили, что лишь тот борец за идеи, что лишь тех идеи победят, кто с ними взойдет на эшафот и скажет их смерти в глаза. Вы скажете?

О н а (опять оробела, как девочка, в руках дрожит девичий фартучек). Я?..

Я. Аврам, безногий, донес свои идеи до самой дальней ямы, на свалке, и бросил смерти в глаза. Зинка тоже! Зинка! А вы, вы донесете свои хотя бы до первого регистрационного стола? Вы скажете?

О н а (руки оставили фартучек). Я скажу!.. (Опять дрожит он в руках.) Я вам скажу… Я лучше вам скажу…

Я. Тогда придется мне за вас сказать. Разрешите?

О н а (овладев собой). За это вам уменьшат наказание, да?

Я. Ах, не об этом я… не об этом! Еще тогда, когда освободил Пероцкого, ходил я по степи. Всю ночь проходил. Был первый разговор у человека в степи с самим собой об измене и о смерти, и вывод: убить себя — это еще не наказание. А наказанием будет то, которое наложит на меня Лука, общество, класс. Пойду и скажу. Но я не пошел, так как носил еще в душе ваш милый образ, так как еще не знал, что в светлой теплоте своих глаз вы носите черный холод заговора.

О н а (вызывающе). Я сама об этом скажу! Пойду и скажу. Да, я Чайка! Скажу: я та Чайка, которая летала над Желтыми Водами, о дороги чумацкие билась (стихая), которая летает и бьется в сердце каждого казака… Я скажу, что я… (Опять девочкой.) Мне надо переодеться, да?

Я. Лучше идите так.

О н а. Так?.. Нет, я переоденусь!.. Я сейчас!.. Скажите, что лучше всего мне надеть?

Я. Искренность и мужество.

О н а (не поняла сразу моей мысли, засуетилась). Да? Тогда я сейчас… Подождите! Я сейчас. (Поняла.) Ах, вы вот о чем!..

Я. Идем!

О н а (покорно). Идем… (Идет за мной.) Если это уменьшит вину… вам, то я скажу. Я иду туда ради вас… Вы видите — я вас любила и люблю. Не от программы — от души. (На пороге она останавливается.) Может быть, нам не идти туда, а лучше так: уйти совсем отсюда, куда-нибудь далеко, отречься от всего, всего, только не от жизни. Милый! Уйти, чтобы просто жить, а? В хате. За хатой будет криница и рожь. Я выйду из хаты, бессонная от желания — девушка с ведрами. Вы у колодца. Поведу вас в рожь… (Она, точно здесь в самом деле рожь, разгребает ее руками и ведет меня, воображаемого.) А во ржи васильки, а во ржи цветики белые! Видали? Боже! Как пахнет жизнь и любовь!

Я (иду по лестнице, бормочу). Все это старых песен перелицованный сантимент…

О н а (за мной). Я, видите ли, подавила свою первую любовь, а теперь она кричит. Подождите минутку, может, я ее убаюкаю… Тише, любовь моя, я тебе дудочку украинскую куплю… (Зашаталась, заколыхалась.)

«А-а, люлечки,

Шелковы шнурочки,

С золотом ободочки,

С серебром колечки,

Расписная люлечка,

Усни, моя деточка!..»

Я беру ее за руку.

О н а. Куда вы меня ведете? На страсти? Да?.. Пустите меня, милый! Не могу…

Я (отпускаю ее руку. Больше убеждаю себя, чем ее). Видите, вот здесь жила и та… Действительно на страстях стояла. Лука говорит, что ее…

О н а. А кто же скажет моей старенькой, как я в церковке была, на страстях стояла, как домой свечку несла (как будто и вправду неся свечу), а вы, ветер, милый ветер (закрывает от меня свечу рукой и идет вниз), пфу-пфу, хотите погасить свечу моей жизни…

Я (чувствую, что еще один момент — и я сдамся). Лука! (Кричу.) Лука! (Увидев на лестнице Луку, я чувствую, как увеличиваются мои силы. Хватаю ее за руку и веду наверх, к Луке.) Вот я и моя мечта — Чайка, Лука!..

О н а. Нет!..

Я. Да! Помнишь первое восстание? Ветер? Луна? Тогда в руки Судьбы попался корнет Пероцкий. Судьба не знал, кто он, хотя инстинктивно чувствовал и собирался уже его к стенке прибить. Да подвернулся я. Гамарь послал. По дороге, вот здесь на лестнице, она встретила: «Спасите» И я спас. Как же! Моя мечта, к которой я почти два года мчался, мечту в коня превратив, дорогу у ветров, у звезд расспрашивал, хотя до ее дверей семь метров было от моего порога, сама навстречу вышла и просила спасти того, кого я считал противником. Как же тут было не проявить благородства чувств, романтической, преданной любви, да еще от кого? От меня, который, оторвавшись от масс, затерявшись где-то на чердаке, между небом и землей, воображал в паутине грез, что его призвание — быть посредником между небом и землей и между толпой и идеалом, между нацией и ее будущим, — обычный тип мечтателя-фантазера! Результат тебе известен: налет, разрушение, кровь и смерть товарищей — мертвая пауза в творческом движении революции, а автор этой паузы — я, Лука!

Л у к а. Скажи мне одно: ты знал,