Туркестанов поднес бинокль к глазам, как и многие стоявшие на холме офицеры, а также пара генералов. Застрекотал аппаратом оператор, накручивая блестящую ручку.

Секунд пять не происходило вообще ничего. Затем началось шевеление, над полковыми лагерями понеслись первые крики: нас предали, нас обманули! Действительно, отправка боевой части на войну есть бесспорное предательство, с точки зрения тех, кто желает рвать глотку в тылу и совершенно не чает лезть под пули.

— Повторяю, ротными колоннами… — Голос из рупора потонул в нарастающем реве пьяного возмущения.

Солдаты вскакивали, размахивали винтовками, что-то орали. Князь водил биноклем, но ни малейшей попытки навести порядок и тем более построиться не узрел. Ему кинулось в глаза, как из толпы вырвался поручик в расхристанном мундире и опрометью помчался к танкам. Солдат из той толпы делово передернул затвор, прицелился вслед, выстрелил. Снова схватился за затвор, тут коротко рявкнул башенный пулемет. Стрелок повалился на бок, рядом грохнулся другой солдат, ничего не делавший и тупо глазевший на танки.

Хлопки первых выстрелов словно сигнал дали. Стрельба понеслась со всех сторон, беспорядочная, большей частью в воздух.

Взвизгнула пуля, рикошетом отскочив от брони ближайшего танка. Туркестанов обернулся к Эверту и встретился с ним взглядом.

— В нас стреляют, мер-рзавцы! В Австро-Венгрии пулям не кланялся и здесь не буду. Семченко! — позвал командующий ординарца. — Повторить приказ по танковым ротам — стрелять только в применяющих оружие или в попытке прорыва. — Он снова обернулся к контрразведчику: — А вы говорили «без жертв».

Между кольцом окружения и мятежниками двинулись два танка. Прикрываясь их броней, казаки разматывали проволочное заграждение, опутывая им восставшие полки. Пусть без врытых в землю столбов набросанные сплетения колючки не так полезны, они огородили зону бунта, отделив верные правительству части от восставших.

Пока игольчатое кольцо не сомкнулось, первыми на прорыв бросились самые «сознательные» — волынцы во главе с унтером Кирпичниковым. Они сплотились, опустили штыки и численностью до двух рот двинули на танки и казаков без единого выстрела.

Очереди из десятка пулеметов, слившиеся в грозный гул, кого-то отрезвили, а часть революционных солдат, как по команде, бросилась на колючку. Пулеметы снова взрыкивали то здесь, то там, чаще паля поверх голов, нежели на поражение.

Попытки прорваться или отстреливаться продолжались около часа. Казаки потеряли дюжину человек, у мятежников число погибших явно перевалило за сотню, многие ранены. Как только стрельба утихла, снова ожил репродуктор:

— …Выходить без оружия группами по пять человек!.. Вынести раненых для оказания помощи… Сопротивляться бесполезно…

Поле побоища убирали до рассвета, сваливая трупы в грузовики для захоронения в ближайших карьерах. Их не только не опознавали, но и не считали. Христианского погребения удостоились только казаки.

Выслушав доклады, Эверт перекрестился:

— Этого до самой смерти не забуду. Бог не простит.

— Гордиться нечем, Алексей Ермолаевич, — согласился князь. — Дело грязное, однако же непременно необходимое. Кровь пролили, но куда больше сберегли. Нас поймут.

В число способных понять и тем более простить никак не вошли редакторы левых газет, коих в свободной России развелось что блох на бродячем барбосе. Подавление восстания трех полков на газетных полосах превратилось в безжалостное истребление, в котором погибло девяносто процентов солдат — точное количество не сосчитать, потому как жалкие остатки свели в батальон и отправили за Урал. Левая трескотня вызвала новые волнения и демонстрации. Когда они утихли, Туркестанов пригласил на встречу в конспиративной квартире агента, которого не видел несколько лет.

— Здравствуйте, Иосиф.

Человек небольшого роста, с рябым от оспы лицом и пышными кавказскими усами подозрительно зыркнул на Лаврова, поздоровался кивком, не подавая руки, и чуть боком устроился на стуле. Напряженная поза его говорила о ежесекундной готовности вскочить, бежать или драться.

— Чем обязан, господа жандармы?

Голос негромкий, но резкий, неприятный, силен грузинский акцент.

Лавров не без удивления разглядывал большевика. Странная персона. И зачем он нужен? Агентура должна быть хотя бы лояльной, дабы оставалась полезной. Враждебность кавказца сквозила в каждом его движении.

— Давно не виделись, Коба. Пришло время напомнить, почему ты, убивавший охранников при эксах, отделывался легкими ссылками, из которых всякий раз бежал, и ни разу не познакомился с виселицей.

— А-а, угрожать изволите? Расскажете, что Джугашвили — агент охранки? Так пробовали уже. Исидор Рамишвили клеветал, товарищи ему не поверили, мне поверили.

— Правильно. — Князь нарочито сохранил благостный тон, не реагируя на выпады. — У Исидора не было твоих доносов на него и расписки под обязанием сотрудничать с охранным отделением.

Кавказец промолчал.

— Если сопоставить ваши доносы с датами задержания ваших же товарищей, удивительно печальная ситуация складывается, — дожимал генерал.

— Не было такого, чтобы из-за меня арестовывали!

— А вот тут, голубчик, уж скорее поверят репортеру какой-нибудь меньшевистской газеты, которому в руки попадут собственноручно составленные тобой бумаги, подкрепленные рапортами охранки и жандармерии. Время нынче революционное, сиречь беспорядочное. Мало ли кто заберется в архив распущенных служб.

— Что вам надо? — нехотя выдавил Джугашвили после тягостной паузы.

— Только сведения, любезный.

— Сведения… Потом новый шантаж! Так всю жизнь меня терзать собрались? Не менее чем половина революционеров делала вид, что с полицией ручкалась. Ульянов, Азеф. Во имя революции с кем только иметь дела не будешь. Даже с вами.

— Вот и славно. А что до «всю жизнь», можем договориться. Сейчас время сложное, переходное. Как только всенародно избранная Дума власть возьмет да окрепнет, ей ваши революционные происки не страшны. Скажем так: через год после открытия первой думской сессии я сжигаю обязание, шесть доносов и личное дело агента Джугашвили. После этого любым словам цена — копейка.

— Обманете.

— Княжеским словом, знаете ли, не разбрасываются.

За невысоким лбом, увенчанным угольно-черными густыми волосами, забурлила мысль. Иосиф несколько раз сжал и ослабил кулаки, при этом левая рука двигалась чуть хуже.

— Ладно. Только два условия. Никто больше не знает, — Сталин кивнул на Лаврова. — Не надо больше приводить других. Второе. Я ничего не пишу. Надо — слушайте.

— Вы убедительны, Иосиф Виссарионович. Будем считать, что договорились. Расскажите теперь, как продвигается союз левых эсеров и большевиков, что в ближайшее время нам ждать от вас.