– Хватайте его! – загорланил я так, что чуть сам не оглох. – Задержите! Это бандит!

Еще хуже сделал. Сектанты вместо того, чтобы на дорогу выбежать, обратно к домам прижались. А Птаха поднажал, только пятки сверкают. Если бы не скафандр громоздкий, уже бы до конца улочки домчал.

Попытался я на «Блэкберн» залезть, но где уж! Лодыжку словно раскаленным шкворнем прожгло. Уйдет… Уйдет, сучонок!

И вдруг уловил я боковым зрением, как поднялась на ноги Лиза. Встала над недвижной Олимпиадой, руки рупором сложила и – как пионерка на слете:

– Великий Механизмус гнева полон! Предерзкий грешник стал тому виной. Размыкайте ж немедля в чистом поле сквернавца – и покой узрите вновь!

Не самого высокого пошиба стишки, и чистое поле с учетом окружавшего нас лесистого ландшафта явно притянуто за уши, но литературоведческий анализ – дело девятое. Важно, что призыв дошел до адресатов, то есть до общинников, которые, услышав его, разразились воплями:

– Отец Статор! Это его голос! Наш отец с нами!

Лизу за кустарником не видно, но слышно хорошо. Они сперва к ней кинулись, я еле успел ей под коленки подкатиться и на землю свалить, чтобы женской своей наружностью не отсвечивала. Шепчу:

– Гаркни на них еще раз! И не высовывайся!

В настоящей ипостаси они ее еще не видели, и кто знает, какова будет реакция.

Лиза привстала, снова руки ко рту поднесла и уже белым стихом, без рифмы:

– Куда бежите, глупые созданья? Ужель презрели повеление мое?

Ей бы таким слогом Шекспира переводить или каких-нибудь античных греков. Талант пропадает!

Развернулись общинники после ее окрика и – за Птахой вдогонку. Настигли, окружили, повалили на дорогу… куча-мала образовалась…

Все. Конец горному королю.

Олимпиада выжила. То ли у нее, как у меня, сопротивляемость повышенная, то ли у Птахиной электрической тросточки батарея уже на последнем издыхании была и сила тока оказалась ослабленной. Мне удалось-таки завести мотоцикл, и я доставил пострадавшую в райцентр. Там фельдшерица, которую мы за последнее время загрузили работой, дала ей кислородную подушку, присыпала марганцовкой ожоги и прописала полный покой. Олимпиада наотрез отказалась оставаться в палате – помнила, что там умер Санка, – и выпросилась домой. Фельдшерица долго упиралась, настаивала, что больной необходим присмотр. Вопрос решился, когда в няньки себя предложила Лиза. По строгости закона мне предписывалось взять ее под стражу как пособницу преступника, но я, чего греха таить, подзакрыл глаза на формальности. У меня не было зла на этих двух чудачек, и я бы с удовольствием отпустил их на все четыре стороны. И вообще… я всего-навсего консультант, пусть Егор Петрович решает, кого прощать, а кого наказывать.

Однако Егор Петрович в запарке про содомиток не вспоминал. Немало хлопот ему доставил Тимофей, которого с открытым переломом пришлось переправить в пермскую больницу, где понадобилось объяснять, что за человек, откуда взялся и почему при нем нет документов. Я – опять грешен! – помог братьям соорудить более-менее правдоподобную историю, в которой правда монтировалась с вымыслом. Мы представили Тимофея как бывшего белогвардейского поручика, раскаявшегося, но не смевшего явиться с повинной. Я в красках расписал его героическое участие в обезвреживании Птахи, и он получил от власти прощение. Благодаря моему заступничеству ему после выписки обещали предоставить в городе комнату и подобрать работу по технической специальности. Что до его жандармского прошлого, то мы его скрыли. Архивные выписки я оставил при себе и сказал Тимофею, что он будет находиться под моим постоянным надзором, и, если позволит себе какую-нибудь контрреволюционную выходку, у меня найдется чем его прижать. Но это я больше для проформы. И в мыслях не было, что он меня подведет.

Два слова о сектантах-«механиках». Шила в мешке не утаишь, и вскорости они прознали, кем на самом деле был отец Статор. Это окончательно подкосило едва зародившуюся веру в Великого Механизмуса, внесло в их ряды брожение и раздрай. Лиза уже ни при каких обстоятельствах не могла вернуться к ним, да и не хотела. Оставшись без попечительства и опасаясь за порчу общественного имущества угодить в места не столь отдаленные, они разбежались кто куда. Хуторок Скопино вновь опустел.

Я уже не чаял встретиться ни с кем из бывших общинников, но дня через три или четыре ко мне заявилась Плашка. Я к тому моменту отселился от Олимпиады и проживал на краю райцентра у одной замкнутой и подслеповатой старухи. Как Плашка нашла меня – не представляю. Впрочем, после описанных выше событий я сделался в Усть-Кишерти личностью знаменитой, меня узнавали на улицах и почтительно здоровались.

Плашка выглядела подавленной, плакалась, говорила, что Фланец с Подшипником, перекрестившиеся в Антипа и Герасима, подбивали ее переквалифицироваться в вагонные воры и вместе с ними промышлять на Транссибирской магистрали. Она отказалась, совесть не позволила обкрадывать ближних. Но куда теперь податься? Весь ее скарб – драное платьишко и бережно упакованная в узелок электрическая самоварка. Ни жилья, ни работы, ни денег…

– Порадей за меня, мил-человек! – умывалась она горючими слезами и норовила поцеловать мне руку. – Выхлопочи что-нить… век благодарить буду!

Я порадел, и ее взяли дояркой на молокозавод. Она была очень рада и в первый же день притащила на работу забытую кем-то из хуторян автоматическую доилку, изобретенную, если не ошибаюсь, шотландцем Лоуренсом. Аппарат со специальным пульсатором подвешивался под выменем и крепился на ремне, обмотанном вокруг коровьего туловища. Весь заводской персонал сбежался смотреть на механическое диво.

Проведав о Плашкиных успехах, потянулись в райцентр и другие сбежавшие общинники. Они неплохо разбирались в технике, и их с охотой брали на МТС и прочие предприятия. Дурь из их голов выветрилась, прегрешения были забыты, началась новая жизнь.

Теперь о Птахе. Не поверите, но и он не погиб, при том, что досталось ему изрядно. Паства, вдохновленная гласом отца Статора, понятия не имела, что колошматят того, кто фактически являлся Великим Механизмусом. Я насилу прекратил избиение, и отлупцованный экс-властитель подземелий угодил в ту же лечебницу, что и Тимофей. Покуда его выхаживали, уголовный розыск, направляемый Егором Петровичем, готовил материалы для судебного процесса.

В ходе расследования выявилось много интересного. С двадцатого по двадцать первый год Птаха, настоящая фамилия которого была