поесть и выпить. Полуденная трапеза обычно была легкой, но после столь долгого пребывания на открытом воздухе все испытывали жажду. Пить и ничего не съесть было бы неразумно. Вот почему, когда солнце село в тот вечер, около сорока из них все еще отмечали успех.

Вино текло по венам вместе с восторгом, и когда открылась дверь, Кимон перевел затуманенный взгляд. Он уже не помнил, сколько раз поднимал чашу за своего отца, так что его слова звучали невнятно, а комната плыла перед глазами. Но разве он не имел на это права? Выпить за троих после такой победы! Бывало, он напивался так, что вспоминал голос своей матери. Похоже, один из ее дядей был жестоким пьяницей. Всякий раз, когда ее сын держал чашу с вином, она грозила ему пальцем и напоминала об опасностях. Заглушить этот тихий голос было нелегко, сколько ни пей. Толпа, веселившаяся на его серебро, в последние часы расшумелась не на шутку. Владельцы таверны с трудом сдерживали слезы, потому что гости вели себя все безобразнее и шум только усиливался. Когда они увидели, что пришел Аристид, воцарилась тишина, радость улетучилась и все уставились на него, как сонные совы.

Внезапный прилив гнева поднял Кимона с места, но, встав, он едва не упал, когда комната покачнулась. Ухватившись за спинку стула, он попытался удержаться на ногах.

– Что тебе здесь нужно, Аристид? Разве я не могу спокойно выпить с друзьями?

Аристид начал отвечать, но молодому человеку пришла в голову другая мысль, и он перебил старика:

– Или ты пришел поздравить меня? Ну? Говори!

– Я не стану тебя поздравлять, – сказал Аристид. – Мне только интересно, был бы твой отец так же доволен, как ты сейчас.

– Он был бы доволен. Не беспокойся об этом, – ответил Кимон, презрительно оттопырив нижнюю губу.

Настроение у него было драчливое, но он все же не потерял здравомыслия и понимал, что слишком пьян, чтобы затевать с кем-либо драку. Аристид был не слабым противником.

– Вы с Фемистоклом лишили Афины стратега, военного лидера. Возможно, вы думаете, что таких людей можно найти где угодно.

– А почему нет? Может быть, я стану стратегом, как мой отец!

– Уверен, что так и будет, если только вино не испортит тебя. Сегодня вы ослабили Афины. Ты – ради своей мести; а Фемистокл – ради чего? Ради удовлетворения честолюбия? Чтобы устранить угрозу?

– Месть? Правосудие! Давай, старик, говори еще, – с плохо скрытой угрозой сказал Кимон и ткнул пальцем в воздух.

Один из друзей попытался остановить его, но он отбросил протянутую руку, раздраженный спокойствием и бесстрашием Аристида.

– Если персы высадятся снова следующим летом, у нас не будет Ксантиппа – это большая потеря. Не уверен, что вы понимаете, что сделали.

Кимон пристально посмотрел на него, обдумывая аргументы, но не нашел нужных слов для ответа. Между тем Аристид сдержанно кивнул и вышел. Насмешки полетели ему в спину, но лишь когда за ним закрылась дверь.

Плюхнувшись на скамью, Кимон потребовал еще вина.

– Я думаю… думаю, мой отец был бы доволен, что мы приняли… меры. Думаю, мы должны выпить… все, что есть в этом заведении… в память о нем. Это… наше время.

Под громкие одобрительные возгласы он бросил владельцу полный мешочек серебра. Глаза у хозяина полезли на лоб, и он тут же отправил свою жену в подвал – принести все, что сможет взять.

Глава 25

Ксантипп стоял у повозки, запряженной двумя лошадьми. Путь его шел сначала на север, потом на запад, через сухопутный мост на Пелопоннес. Коринф станет его прибежищем на годы изгнания. Город находился не более чем в трех днях пути от поместья, где оставались дети и жена, но не входил в Аттику и поэтому соответствовал букве закона. Никаких особых чувств к нему Ксантипп не питал. Коринф не Афины. Коринф не дом. Для человека в его положении почти таким же был весь остальной мир.

К отъезду он приготовился, насколько это было возможно. Все десять дней прошли в лихорадочной суете: передаче предприятий наемным управляющим, расчетам с работниками. Временами это напоминало хаос, но все же он оставлял семейные владения в каком-никаком порядке.

Агариста привела детей. Загрузив на повозку сундук серебра и личные доспехи и оружие, он нанял четырех гоплитов, которые должны были сопровождать его в Коринф. Они почтительно ждали в стороне, стратег же опустился на колени и обнял своего младшего сына Перикла. Мальчик дрожал от горя, не в силах понять, почему высылают отца. Десять лет – невообразимый срок для ребенка его возраста, целая жизнь, и как раз тогда, когда он начал по-настоящему видеть отца. Как раз тогда, когда он начал пытаться подражать ему. Перикл всхлипнул, и Елена успокоила брата, позволив ему уткнуться лицом в ее плечо.

Ксантипп раскрыл объятия им обоим, прижал к себе, вдохнул запах травы и лошадей в их волосах. За предыдущие десять дней он провел с детьми больше времени, чем за год до этого. Они ходили за ним повсюду, как заблудшие ягнята, и он с удовольствием слушал их смех и разговоры. Даже Арифрон, который изначально встал на сторону матери, казалось, оттаял. В последнее утро он безуспешно пытался сдержать слезы и тер покрасневшие глаза.

– Увидимся, когда ваша мать привезет вас ко мне, – сказал Ксантипп. – Мне нужно немного времени, чтобы устроиться. Все пройдет быстро, обещаю.

Правда была иной. Дороги между городами представляли немалую опасность. Каждое путешествие становилось вооруженной экспедицией, медленной, осторожной, нарушающей обычную жизнь. Ксантипп знал, что будет удачей видеть детей один или два раза в год, и то только в том случае, если этого пожелает Агариста.

– Мы не хотим, чтобы ты уходил, – сказал Перикл.

Ксантипп кивнул. Слова сына ударили его, как нож под ребра. Он тоже не хотел уходить.

– Закон есть закон, сынок. Моя жизнь осталась при мне – ее они не отобрали. Я могу жить где угодно, кроме Афин и области Аттика. Все не так уж плохо на самом деле. За исключением того, что отнимает меня у тебя. Это…

Продолжить он не смог. Ксантипп очень хорошо знал, что обжалование невозможно. Если он вернется в Афины в течение десяти лет, его казнят. Закон был тверд и не знал исключений, а потому нельзя было оставаться здесь ни на день дольше. Ксантипп обещал себе, что проявит лишь спокойное достоинство перед лицом этой неумолимой правды. Слезами и стенаниями ничего добиться нельзя, а значит, остается только смириться с судьбой.

Ему было