ему уже больше не слишком велики, потому что он надел две пары шерстяных носков, и оба приятеля бросаются друг другу в объятия и похлопывают друг друга по спине. Но словами «неужели ж я для тебя бы не постарался» Франц скромно отклоняет все дальнейшие проявления восхищения и благодарности.

Эта кучерова жена тоже с места в карьер влюбилась в Франца, ибо у нее было податливое сердце, о чем она до тех пор не имела понятия. Он был рад, что она чувствовала в себе прилив этой новой силы, так как был человеколюбцем и сердцеведом. Он с удовольствием наблюдал, как она обосновалась у него. Именно эта черта была ему хорошо знакома. Вначале женщины всегда уделяют особое внимание кальсонам и дырявым носкам. Но что она ему по утрам чистила сапоги, да еще те, которые были у него от Рейнхольда, вызывало у него всякий раз новый взрыв веселости. А когда она спросила, чему он смеется, он ответил: «Да потому, что сапоги велики, слишком велики для одного человека. Мы в них с тобой вдвоем влезть можем». Как-то раз они в самом деле попробовали влезть вдвоем в один сапог, но, конечно, это оказалось преувеличением, и из такой попытки ничего не вышло.

У заики Рейнхольда, у Францева самого любезного приятеля, завелась новая подруга, которую звали Цилли, – во всяком случае, она уверяла, что ее зовут так. Францу Биберкопфу это было в высшей степени безразлично, иногда он видел на Пренцлауерштрассе и Цилли. Но только в нем поднялось смутное подозрение, когда заика примерно месяц спустя осведомился о Френце и спросил, сплавил ли он ее уже дальше? Франц ответил, что она – забавная штучка, и сначала было не понял, куда тот метит. Тогда Рейнхольд стал утверждать, что ведь Франц же обещал сплавить ее поскорее. На что, однако, Франц возразил, что еще слишком рано. Новую невесту он заведет себе только весною. Потому что летних платьев, как видно, у Френцы нет, а он купить ей не в состоянии; вот он ее к лету и спровадит. Рейнхольд критически заметил, что Френца уже и сейчас выглядит довольно обносившейся, да и вещи, которые на ней, собственно говоря, вовсе не зимние, а скорее демисезонные и в данный момент совсем не по погоде. Тогда у них завязался долгий разговор о термометрах и барометрах и о предстоящей в ближайшее время погоде. Справились в газетах. Франц стоял на том, что никогда нельзя в точности знать, какая будет погода, а Рейнхольд предсказывал наступление сильнейших морозов. И вот тогда лишь Франц сообразил, что Рейнхольд хочет отделаться от Цилли, которая носила мех из крашеного кролика, так как то и дело заводил речь об этой чудной имитации. «Дались ему эти кролики, – подумал Франц, – вот надоел-то!» А вслух сказал: «Да ты, брат, спятил, куда же мне еще вторую, когда у меня уж одна сидит на шее, дела тоже не блестящи, так что – откуда взять, чтоб не украсть?» – «Да тебе вовсе и не нужно двух. Когда я говорил, чтобы две? Неужели я могу требовать от человека, чтоб он с двумя бабами путался? Ты же не турок». – «Я про то и говорю». – «И я про то же. Когда ж я говорил, чтоб ты с двумя путался? Почему бы не с тремя, а? Нет, ты первую-то выставь вон, или нет у тебя никого?» – «Как так никого?» Что это он хочет сказать, какие у этого молодчика всё чудачества в голове? «Да ведь ее может же перенять у тебя кто-нибудь другой, Френцу-то эту». Тут наш Франц как обрадуется, и хлоп того по плечу: «Молодец ты, ишь, тертый калач, черт возьми, сразу видать, что человек с образованием, я тебе и в подметки не гожусь. Значит, будем перепродавать их из рук в руки, как во времена инфляции, а?» – «А почему бы и нет? Бабья этого и так уж слишком много». – «Верно, что слишком много. Черт возьми, Рейнхольд, ну и штука же ты, брат, не продохнуть!» – «Ну так как же?» – «Ладно, заметано. Так и быть, поищу кого-нибудь. Кого-нибудь да найду. А перед тобой я прямо щенок! Фу-ты ну-ты!»

Рейнхольд искоса взглянул на него. Человек-то как будто с изъянцем в мозгах. Собственно говоря, дурак феноменальный, этот Франц Биберкопф. Неужели он в самом деле помышлял посадить себе на шею двух баб сразу?

А Франц был настолько восхищен этой сделкой, что тотчас же собрался и навестил маленького горбатого Эде в его норе: мол, так и так, не хочет ли тот перенять девчонку, потому что у него, Франца, намечается другая, а от этой желательно отделаться.

Тому это пришлось как раз кстати, потому что он хотел устроить себе маленькую передышку в работе, тогда он получит пособие по болезни и может себя немножко побаловать, а девчонка стала бы закупать для него продукты и ходить в больничную кассу за деньгами. Но чтоб опутать его, Эде, насовсем – это ни-ни, это не полагается, так он прямо и заявил.

Не откладывая дела, Франц на следующее же утро, перед тем как выйти на улицу, устроил кучеровой жене ни за что ни про что страшнейший скандал. Та не осталась в долгу. Франц с радостью придрался к случаю, и через час все было в порядке: горбун помогал ей собирать вещи, Франц в ярости убежал, а кучерова жена переселилась к горбуну, потому что ей больше некуда было деться. Горбун сходил к врачу и заявился больным, и вечером они уже вдвоем ругали Франца Биберкопфа на чем свет стоит.

А к Францу заявилась Цилли. Что тебе надо, дитя мое? Болит у тебя что-нибудь? Где у тебя бобо, ах боже мой. «Вот, меня просили передать вам этот меховой воротник». Франц одобрительно разглядывает воротник. Шикарная штука. Откуда это у парня берутся такие хорошие вещи? В тот раз были только сапоги. А Цилли, ничего не подозревая, стрекочет: «Вы, должно быть, очень дружны с моим Рейнхольдом?» – «О да! – смеется Франц. – Он посылает мне иногда продукты и кое-что из одежды, что у него лишнее. В последний раз он прислал мне сапоги. Только сапоги. Погодите, вы можете ими сами полюбоваться». Уж не стащила ли их эта Френца, эта стерва, дура? Где они, в самом деле? А, вот! «Вот, посмотрите, фрейлейн Цилли, он прислал мне их в прошлый раз. Что вы скажете по поводу этих ботфортов? Тут трое могут поместиться. Ну-ка, всуньте сюда ваши ножки». Она и в самом деле влезает в сапоги, смеется, чистенько так одета, и сама из себя