Наконец Эстер снова заговорила:

– А вы что-нибудь узнали?

– Что? – переспросил сыщик.

– Вы узнали что-нибудь? – повторила девушка. – Вы же что-то делали всю последнюю неделю! Каковы же результаты?

Монк вдруг широко улыбнулся, словно бы вопрос развеселил его.

– У вас есть все права знать это, – заключил он. – Я опускался в глубины души мистера Джеффри Таунтона и мисс Нанетты Катбертсон. Это весьма решительная молодая женщина, как я сразу и заподозрил. Из всех подозреваемых у нее, пожалуй, были самые серьезные мотивы, побуждавшие ее избавиться от Пруденс, которая мешала ее любви и не давала ей занять респектабельное положение в семейной жизни, к которой Нанетта стремится более, чем к чему-нибудь еще. А время ее оканчивается – осталось очень немного. – Они на миг остановились под деревьями; Уильям запустил руки в карманы. – Мисс Катбертсон уже двадцать восемь, и хотя она до сих пор на удивление хороша, я вполне представляю себе, что она может испытывать страх за будущее… вплоть до того, чтобы решиться на насилие. Однако я сомневаюсь, что она могла справиться с Пруденс, – задумчиво проговорил детектив. – Нанетта ниже убитой дюйма на два и, пожалуй, потоньше. К тому же, даже несмотря на то что ее голова затерялась в академических облаках, Пруденс не могла бы не заметить злодейских намерений своей подруги.

Эстер уже намеревалась ответить, что двадцать восемь лет – это еще не старость, в особенности для хорошенькой женщины, и что подобное положение не переменится еще лет двадцать или даже больше; но внезапно она ощутила неожиданный комок в горле, и слова остались невысказанными. Какая ей разница, является ли двадцать восемь лет старостью на самом деле, если в глазах Уильяма это много! Незачем спорить с человеком, разделяющим подобную точку зрения.

– Эстер? – Ее спутник нахмурился.

Поглядев прямо вперед, девушка пошла дальше.

– Возможно, Пруденс и не заметила ее неприязни, – сказала она отрывисто. – Она ценила людей за их достоинства: за юмор, отвагу, целостность, за разум и сочувствие, дружбу и воображение, за честь… За целую дюжину качеств, которые не оставляют женщину в тот день, когда ей переваливает за тридцать!

– Ради бога, не будьте дурой! – вспыхнул Монк, шагая возле нее. – Я же совершенно не о том говорю! Я вам твержу, что Нанетта Катбертсон была влюблена и стремилась выйти замуж за Джеффри Таунтона, завести семью… Это не имеет никакого отношения к интеллекту, отваге и юмору. Что с вами случилось? Замедлите шаг, иначе споткнетесь обо что-нибудь! Ей нужны дети, а не нимб. Она совершенно ординарная женщина. Я было решил, что у Пруденс хватило ума заметить это. Но после этого разговора с вами усомнился. У вас-то его явно не хватает!

Мисс Лэттерли открыла рот, чтобы возразить, но логичного ответа у нее не было, и она обнаружила, что ей не хватает нужных слов.

А сыщик шел дальше в молчании, непременно отбрасывая в сторону каждый попадавшийся на мостовой камешек.

– И это все, что вы сделали? – спросила наконец девушка.

– Что?

– Вы открыли, что у Нанетты был повод для убийства, но не было возможности… как вы полагаете?

– Нет, конечно же, нет! – Уильям стукнул тростью по новому камешку. – Я заглянул в прошлое Пруденс, узнал, какой она была сестрой милосердия, что делала на войне… словом, все, что я мог узнать у других людей. Слушать было очень интересно: жизнь ее достойна всякого восхищения. Но ничто не предполагает никакого мотива для убийства – я не нашел причин, по которым кто-то мог захотеть ей зла. Хотя, конечно, мне мешает отсутствие официального положения.

– Ну, и кто же в этом виноват? – буркнула мисс Лэттерли. Правда, она немедленно пожалела об этом, но все равно, черт побери, абсолютно не собиралась извиняться за свои слова.

Они прошли еще сотню ярдов в молчании, пока опять не оказались на Даути-стрит, где Эстер, извинившись, сказала, что очень мало спала, а вечером ее вновь ждет сидение возле постели мистера Прендергаста. Расстались они прохладно: девушка вернулась в госпиталь, а детектив отправился неведомо куда.

Все, что Монк узнал о Пруденс Бэрримор, говорило, что она была женщиной страстной, интеллигентной, целеустремленной… и сделавшей помощь страждущим целью своей жизни. Впрочем, при всем его восхищении, она, безусловно, была не из приятных людей: ни в качестве друга, ни в качестве члена семьи. Никто не упомянул, что она была наделена хотя бы каплей юмора. А ведь одно лишь это качество иногда спасало Эстер в глазах сыщика. Впрочем, не совсем так: он также всегда будет помнить про ее отвагу, с которой она билась за него, когда даже ему самому сопротивление казалось бесцельным, а жизнь – не стоящей каких-либо стараний. Но быть с этой девушкой рядом… проводить вместе время – нестерпимая мука!

Уильям шел по улице в сторону свинцовой тучи, сулившей обильный летний ливень. Скоро дождь промочит пешеходов, польет деловитую улицу, смоет в канаву конский помет, оставит влажные лужи на мостовой… Ветер уже нес запах влаги.

Монк находился на Грейс-Инн-роуд: он шел к госпиталю, чтобы повидать Ивэна и порасспросить его о Пруденс Бэрримор, если тот обнаружит желание поделиться информацией. Хотя, по трезвом рассуждении, Джон мог и не испытывать подобного устремления. Сыщику не хотелось просить его об этом: на месте Дживиса он не велел бы подчиненным рассказывать кому бы то ни было о деле, а тот, кто осмелился бы нарушить этот запрет, непременно схлопотал бы строгий выговор.

И все-таки, не имея достаточно оснований для подобного мнения, Монк считал, что Дживис не сумеет справиться с делом Бэрримор. Он помнил о собственных успехах после несчастного случая. Некоторые из них были достаточно сомнительными, и детектив понимал, что многим обязан своим друзьям, особенно Эстер. О том, что было с ним до потери памяти, он мог судить лишь по отчетам. Все они свидетельствовали о его блестящем уме, болезненно чувствительном к несправедливости, но не наделенным любовью к скромным и нерешительным людям, и вообще об отсутствии уважения к ним. Однако все бумаги были написаны его собственным почерком, и оставалось неясным, настолько же можно на них полагаться.

Но одно воспоминание дразнило Уильяма, скрываясь на границе его памяти со времени его возвращения из Литтл-Илинга… Они с Ранкорном вместе работали над каким-то делом. Это было давно, когда Монк только что поступил на работу в полицию. Он пытался вызвать в памяти еще хоть что-то, найти какой-нибудь намек на суть этого дела, но не смог припомнить ничего, кроме собственного гнева – раскаленного добела, словно щитом ограждающего его от… от чего же?

Пошел дождь: огромные теплые капли падали все чаще и чаще. Вдалеке, заглушая стук колес, прокатился гром. Мимо пробежал пешеход, пытавшийся на ходу открыть черный зонтик. Мальчик-газетчик поспешно запихивал свои листки в брезентовую сумку, не прекращая зазывать покупателей. Детектив поднял воротник пиджака и направился вперед.

Вот что было во время того расследования. Давление! Тогда он отчаянно оборонялся от начальников, требовавших чьего-то ареста. Но ему было не до того, что думают или ощущают другие, он был поглощен лишь собственным отношением к преступлению, и ярость поглощала его. Но каким же было само преступление? Память ничем не могла помочь Уильяму: он копался в ней, но поиск не приносил результатов.