– Спасибо, Света. Спокойной ночи. – Следователь вышел из кухни, а гостья измученно, с закрытыми глазами оперлась на локти, – повисла над раковиной, в которую хлестала струя из крана. Пенистые брызги, пахнущие лавандой, отскакивали от намыленных тарелок, попадая на горячечный лоб Светланы. Она сглотнула подкативший ком, утерлась, как Дорофеич, рукавом, принялась за посуду, бормоча начало молитв: «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Аминь…»

Весь прошедший день Светлана Атразекова знакомилась с «Сереженькой», разглядывая его дом. Нет-нет, она не лазила по ящикам стола, не распахивала в «объяснимом» любопытстве шкафов. Только в бельевом отсеке комода, который определила по «закушенному» уголку простыни, отыскала два чистых полотенца – те, что висели в ванной, выстирала и развесила на перилах крыльца, на солнце. К приходу хозяина махровые тряпицы высохли. Найдя в чреве стиральной машины две пары белья, майку и рубашку, тоже выстирала их, и тоже высушила: где придется – на ветках смородины, на яблоне. Носки нацепила на колышки, обрамляющие дорожку к дому. Светке хотелось как можно больше узнать о Быстрове, и здесь подспорьем бы стали фотографии. Но на виду имелись лишь две: одна в маленькой комнате, где, видимо, располагалась спальня Сергея. На столе в деревянной рамке стояло небольшое фото улыбающейся молодой пары: мужчина в военной форме – темноволосый, с яркими лучистыми глазами, и женщина – она смотрела не в объектив, а на своего спутника – смущенная улыбка, забранные в пучок светлые волосы, длинный быстровский нос. Молодые родители «Сереженьки». «Да, наши мамы явно могли бы быть сестрами, а мы, соответственно, двоюродными братом и сестрой. А что? Мы ведь тоже похожи», – Светка окончательно прониклась ко всему семейству следователя родственными чувствами. И еще – сердце так и заколотилось от радости – ни одного изображения детей или жены. «Уж ребенка явно бы рядом с родителями поместил», – старалась логически рассуждать Атразекова. В большой комнате на стене висела большая фотография Сергея с отцом. На ней Быстров-млалдший был подростком с длинной челкой и нарочито саркастическим прищуром. Отец – пополневший, седой, но с тем же лучистым взглядом и в неизменной военной форме. Светка ничего не понимала в званиях и родах войск. Ее родители обладали мирными, даже скучноватыми профессиями: отец – инженер-строитель, мама – чертежник в КБ. Впрочем, что попусту думать о семейственности, терзаться мыслями о счастливом браке, в который никогда не поздно вступить. У такого мужчины, как Быстров, да нет женщины? Смешно. Это только в романах любимой Люшкиной писательницы все герои-любовники оказываются свободными или «глубоко» разведенными и умные-благородные, но неустроенные героини накрепко соединяют с ними жизни.

Главное, что поразило Светку в этом сумрачноватом, но уютном доме, – порядок и добротность мебели, занавесок, посуды. Привыкнув к «гуманитарному» хаосу в быте своих возлюбленных – скомканным футболкам на стульях, носкам в разных концах комнат, которым подчас так и не находилась пара, потекам кофе и молока на плите, сальной ванной и, конечно, вездесущей пыли, Атразекова с удовлетворенным чувством не обманувших ее ожиданий поглаживала аккуратно развешанные на плечиках в прихожей куртки и джемперы. Изучала сложенные четкой стопой газеты и журналы в объемистой газетнице. Схватив вязаную шапку с полки – явно для работы на участке – всунулась в ее нутро, вдохнула теплый, горьковатый запах, поцеловала в макушку и, смутившись, закинула шапку обратно. Потом снова достала, аккуратно сложила ее, как было. Провела пальцем по телевизионной тумбе, изучила палец, облегченно вздохнула: недельная ворсистость, вполне терпимо. Если б Быстров оказался хроническим неряхой, вряд ли Светку это бы остановило в процессе «влюбления». Но то, что он оказался «положительным во всех отношениях», что не оставлял бычков в пепельнице, не водил методично дам-с, присутствие которых моментально учуяла бы пристрастная женщина, и даже не слишком долго копил в чистой раковине посуду, поднимало «Сереженьку» в глазах Светки на недосягаемую высоту. Таких идеальных, неглупых, сдержанных, поджарых, мужественных, да еще и аккуратных индивидуумов в ее жизни еще не встречалось. «А таких, как я, – хоть пруд пруди. Уйду завтра – он и забудет о моем существовании. И постригут меня с именем Степанида. Или Сосипатра. И буду я с Алевтиной кричать курам: цып-цып, дети», – Светка чуть не разревелась от быстровской безответности, залечивать которую ей придется в монастыре не один год.

Быстров же, выйдя из душа и прошмыгнув в спальню, где заранее постелил себе, а Светлане разложил диван в большой комнате, провалился в подушку с каким-то глухим спокойствием: все в жизни и вправду идет заранее установленным порядком. И Светлана органично вписывается в орбиту назначенных ему встреч, радостей и надежд.

Приехав в загородный дом Арины, Варвара и Ефим Канторы ни словом не упомянули хозяйке об убийстве «мусора» (они были уверены в его смерти). Варвара, то и дело принимавшаяся в машине стучать зубами и отрывисто выкрикивать: «Я не могу!», «Выпусти меня!», «Хочу к Грише!», получив увесистую оплеуху от брата, притихла, держась за распухшую скулу, и «усвоила» тихо припечатанный ей приказ. «Заглохнуть, никому ничего не говорить про мента (Варвара все пыталась докричаться до тупицы Фимки: а если не мент? если просто парень мимо шел?), и главное – не вякать перед Ариной: иначе эта сучара-трансформер зубами глотки выест».

Арина, сидя нога на ногу, с сигареткой в лиловых когтях, прищурившись, выслушала короткий отчет Ефима о том, как пришлось драпать от обложивших их ментов. Машину бросили – она записана на Варвару. Хвоста вроде не могли привести. Беглецы, которым хозяйка даже не предложила сесть, стояли перед ней, перетаптываясь, пристыженными школьниками. На Варвару накатывала дурнота, ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. И лишь ненависть к этой «сучаре» (ах, как правильно Фима назвал ее трансформером – вся скрученная, собранная, пригнанная по кукольному идеалу дьявольской рукой) не позволяла женщине раскиснуть, дать слабину. Она твердо решила выспросить о Грише все! Найти его, спасти и спастись самой. Как это все она собиралась проделать, девица представляла смутно, но решимость ее не только не ослабевала, но и крепла с каждой минутой. Тем временем «белобрысая ехидна» размышляла вслух:

– Я могла бы вас отправить в Чехию – у меня там квартира. Могла бы укрыть в сицилийском отеле, с хозяйкой которого приятельствую. Но как вас, чертей, переправлять теперь через границу? Мы не сможем за день сделать вам паспорта. И физии ваши, – Арина крякнула, – вряд ли изменить успеем. Что же ты, Фима, утречком-то не дунул в свой Саратов или Самару? Впрочем, уже неважно.

Ефим досадливо поморщился:

– Дай попить, Арин. Видишь же, сеструха сейчас рухнет. Как я с ней потом?

– На кухне все. Идите, попейте-поешьте. Только сами-сами. – Арина отмахнулась от назойливых, так некстати притащившихся гостей, которые, уроды, подкатили почти к самому дому на «хачмобиле». А это могло быть очень опасно. Оно, конечно, бомбилы народ пуганый – болтать не в их интересах, но кто знает?

Когда Канторы расположились на кухне, прихлебывая чай в гробовом молчании, Арина появилась в дверях, исполненная решимости: она явно все уже решила относительно этой «безмозглой парочки»: