Мечущаяся по комнатам со стаканом бесполезного коньяка в руке, Арина машинально включила телевизор. Конечно же, попала на криминальную хронику – все одно к одному, и услышала: Можайский вал, покушение на опер-уполномоченного, скрывшийся на джипе рецидивист Ефим Кантор. От ужаса она рухнула на кудлатый ковер. Канторы, Иван Матвеев – материализовавшиеся личности из смутного прошлого «топтуна» Репьева, как красные флажки, обступившие ее, не позволяли вырваться из бандитского беспредела, подписывали ей приговор.

Быстрова разбудил запах кофе. Без десяти семь. Ранняя птаха Атразекова уже орудовала на кухне. Еле слышно что-то звякнуло, зашумела вода и тут же стихла, скрипнула половица, что всегда «поет» под ногой входящего в туалет, гул бачка, скрип половицы, снова звук струи в раковине. «Свежий чай будет заваривать в чайничек. Ну, с добрым утром, хозяюшка», – Сергей Георгиевич поднялся в романтическом настроении. Конечно, беспокойство о Владе саднило грудь, но боль притупилась, стала не такой небезысходной. Быстров после разговора со Светланой проникся уверенностью, что «все будет хорошо». Покопавшись в мобильном, нашел эсэмэску Поплавского с телефоном отделения реанимации и с замиранием сердца набрал номер.

После раздраженного женского «да» на том конце представился по всей форме. «Больничный» голос сухо доложил, что состояние Загорайло незначительно улучшилось. Но прогнозов никаких. Очень тяжелое ранение, и динамика слишком незначительна. А дальше отбой. Быстров хотел было позвонить маме Влада, но передумал. Наверняка она дежурила всю ночь в больнице, возможно, только уснула, и вообще, вряд ли ей сейчас до разговоров с виновником этого несчастья. «Все! Эмоции долой. Делай что должно, и будь что будет», – железобетонное правило Быстрова, усвоенное с детства от отца, всегда ему помогало мобилизоваться. Очень, кстати, православно звучащее правило. Поэтому полдня требовалось работать с бумажками, анализировать документы с выставки, а потом ехать к Владу в больницу. А Митрохин, судя по короткому вечернему докладу, который Сергей воспринял не слишком отчетливо из-за беды с Владом, должен добивать связи Скупиной, на паспорт которой Арина брала машину.

Появившись на кухне уже при всем параде – умытым, выбритым, причесанным, одетым и надушенным, Быстров поздоровался, избегая Светланиного взгляда. Впрочем, Светка тоже казалась смущенной, действовала, все больше потупясь. Стол сервировала не хуже, чем в монастыре. Сыр, ветчина, банка сардин на блюдечке, какие-то хитро завернутые булочки, творог пасхальной горкой, посыпанный то ли тертыми орехами, то ли карамельной крошкой.

– Будете яичницу? Я в момент поджарю, – спросила «хозяйка», наливая Сергею кофе.

– Спасибо, Светлана. Ничего не нужно. Тут такое изобилие, что мне, право, неловко. Просто какая-то сцена «падишах во дворце». Вы сядьте рядом и спокойно поешьте. Я положил у входа на тумбочке деньги. На хозяйство, раз уж вы так взялись за него. Не возражайте! – очень резко, по-мужски остановил открывшую было рот Светлану, и ей понравилось, что остановил именно так. – И, пожалуйста, не обижайтесь, но не нужно ничего стирать и мыть. Это лишнее, ей-богу. – Быстров как-то нервно поводил рукой, отхлебнул огненный кофе, обжегся и крякнул. – Вы все же обиделись? – спросил зардевшуюся Светку, которая сегодня выглядела майской розой (очень своевременно – тридцатое апреля на дворе, как-никак). В нежной шелковой блузке, с высоко забранными волосами и ниспадающими на щеки двумя широкими локонами (на ночь накрутила влажные пряди на бумажки, как в школе, за неимением щипцов и фена. А кому бы в голову пришло в монастырь на похороны фен везти?) Светка была неотразима, несмотря на припухшие от недосыпа веки. Конечно, пудра тоже не помешала бы, но, судя по смущенному виду следователя, Атразекова и так произвела впечатление.

В молчании они сжевали по бутерброду. Света пила крепко заваренный чай. На ее реплику: «Попробуйте булочку с творогом», – Быстров ухватил плюшку, подцепил ею творог, съел в два укуса, с видимым удовольствием. Все-таки есть в совместной трапезе какое-то таинство, которое роднит вкушающих пищу, сближает особым, благодатным образом!

– Спасибо. Я так не завтракал лет десять, – отвалился от стола Быстров, отдуваясь. Он посмотрел на полочку с сигаретами, но запретил себе курить. Хватит, нарасслаблялся.

– На здоровье, Сережа. Нужно, наверное, в больницу позвонить? – Светлана начала ловко собирать посуду.

– Звонил. Владу чуть лучше, но по-прежнему никаких гарантий. Тяжелое состояние. – Быстров поднялся. – Я на работу, а потом – в больницу, если не свалится еще что-нибудь непредвиденное, – заговорил он тоном спешащего по делам главы семейства. – А вы, Света, отдохнули бы. Завтра похороны – намучаетесь. И вот еще…

Быстров подошел к Атразековой, в бессилии опустившей руки, оставив салфетку, которой собирала на столе крошки.

– Я, правда, очень рад, что… ты у меня здесь. Рад и все.

Он несмело протянул руку, то ли раскрутившийся и смиренно повисший локон поправить, то ли по головке по-отечески погладить. Но Светка в таком отчаянном порыве рванулась навстречу, прижалась к его жесткой груди, обхватила-обвила руками, что все это обрело предельно ясный смысл: они нуждались друг в друге. Поцелуй получился робким. Но он был верным залогом тому непреодолимому, главному, что ждало их впереди. Очевидность этого испугала Светлану, и она прошептала, едва оторвав губы:

– Может, мне сегодня же уехать в Москву? Помолюсь за убиенных дома.

Быстров нарушил интим, а заодно и жертвенный настрой Светки командным и громким голосом:

– Не говори ерунды. Если мясо осталось, разрешаю пожарить. Так хочется вкусно пожрать вечером снова. – И он широко улыбнулся, а Светка впервые увидела, как от улыбки он становится похож на жмурящегося, очень уютного кота. Только с острым носом.

– Осталось, – расцвела Светлана в улыбке, которая так красила ее и которой Сергей с удовольствием полюбовался.

Ей все время хотелось сказать ему что-то типа «я не могу без тебя жить», но она одергивала себя и молча глазела на то, как обувается «Сереженька», проверяет, насупившись, в кармане ветровки документы, ключи, телефон – все ли взял. Еще одна короткая улыбка, строгое: «Запрись!» – и все, исчезло «мимолетное видение», оно же «гений чистой красоты».

Саша Шатов испытывал щемящую, сдавливающую грудь нежность к своей резковатой, подчас вздорной жене. Чувства, говорят, притупляются с годами, вырождаются, и все держится на одной привычке и замкнутом круге общих дел, проблем, в конце концов, уважении друг к другу. Все это представлялось ему полнейшей ерундой! Шатов сейчас любил и ценил жену больше, чем в молодости. И от прикосновений к ее стройным ногам по утрам трепетал сильнее, чем в медовый месяц. Саша настолько зависел от Люши, что при долгом ее отсутствии, а долгими были и пара-тройка дней, когда она, к примеру, хозяйничала на даче, а он работал в Москве, начинал так отчаянно скучать, что противоядием от этого душевного неустройства становились несколько граммов чего-нибудь расслабляющего. Вообще алкотерапия представлялась Шатову необходимой для снятия стрессов, а также напряжения, в котором он перманентно существовал. Но этого совершенно не могла понять и принять его эмоциональная жена. Конечно, раньше он расслаблялся слишком активно: с трехдневными отключками, а за ними капельницами, благо свой нарколог знакомый завелся, и тогда это стало, да, стало! для него серьезной проблемой. Все могло закончиться трагически – жена «неосознанно наметила кого-то дальнего себе»: хлыща, чинушу из налоговой, который учил ее ведению бизнеса и чуть не оставил шатовское семейство без штанов. Вернее, без дачи, за что его следовало, по справедливости, «расстрелять из рогатки», по любимому выражению их гениального сына Котьки, ценившего творчество Ильфа и Петрова. Но обошлось, слава Богу. Воспоминания о хлыще с гитлеровскими усиками и смоляным зачесом Саша научился отгонять, уже почти не ощущая боли. Но тогда… тогда это был бег по адовому кругу: жена стремилась вырваться из пут «никчемного пьяницы», выстроить иллюзорную жизнь с чужим, женатым, не любившим ее мужиком, а Шатов, понимая все это, не только не «исправлялся», но впадал в дремучее, русское пьянство с битьем посуды, засыпанием под забором, с похмельными рассветами в соседском свинарнике. То есть впрямую и наотмашь опускал себя до свинского состояния. Наутро с недоумением и вызовом говорил фыркающему в лицо борову Борьке: «Здорово, че ты тут уставился? Людей не видал?»