и роли «трансвеститов» и прочих представителей «среднего пола», кипевшие в медицинской и судебно-психиатрической литературе в конце 1920-х годов, вышли на новый уровень во время дискуссий в Народном комиссариате здравоохранения. В эпоху НЭПа психиатрическому анализу трансвеститов положили начало дела «гомосексуалисток», проанализированные в 1926 году московскими судебными психиатрами Е. К. Краснушкиным и Н. Г. Холзаковой, и спорная интерпретация этой парой таксономии сексуальных «промежуточных ступеней» Магнуса Хиршфельда[684]. Их работа вышла в первом сборнике статей психиатров и других исследователей в области медицины из Московского кабинета по изучению личности преступника и преступности. Во втором сборнике Кабинета трактовка, которую Краснушкин и Холзакова дали хиршфельдовской категории «трансвестит», была раскритикована сразу в двух статьях. Коллеги возражали против поверхностной трактовки «трансвестизма». Сравнительно мягкая точка зрения Краснушкина и Холзаковой на сексуально аномальную личность как жертву биологии была безоговорочно отвергнута. В статьях оппонентов выражалась противоположная позиция: «трансвеститы» и «гомосексуалисты» – это психопаты, рожденные социальным окружением.

А. О. Эдельштейн и В. А. Белоусов, авторы двух независимых друг от друга исследований «трансвеститки» (Евгении Федоровны М.) и «мужской проститутки» (П.), опубликованных в 1927 году во втором сборнике Кабинета, поставили под сомнение сексологические гипотезы Краснушкина и Холзаковой[685]. Ссылаясь на Хиршфельда и европейские истории болезней, Эдельштейн со всей тщательностью доказал, что немецкий сексолог отличал стремление к переодеванию от гомосексуального влечения. Трансвестизм был абстрактной сексологической категорией, которая могла существовать вне зависимости от гомосексуальности. Более того, и трансвестизм, и гомосексуальность, наблюдаемые в случае Евгении, безоговорочно выступали следствием «чисто психических факторов возникновения данной перверсии». Ее истерия, «псевдологичность» и половые «перверсии» были проявлением психопатии и объяснялись не гормонами или конституциональными факторами, а «отсутствием правильного воспитания» или, точнее сказать, «в данном случае и прямо неправильным, вредным воспитанием». Обратившись к персоне «мужской проститутки» (П.), Белоусов предложил схожий диагноз психопатии, основанный на «инфантилизме», – «истерические черты и механизмы, психопатическая неустойчивость, черты детскости в поведении»[686]. И Эдельштейн, и Белоусов давали пессимистические прогнозы в отношении своих пациентов. Первый писал, что, «несомненно, социальное будущее такого субъекта очень тяжело». О том, как сложилась жизнь Евгении после обследования, он ничего не сообщает[687]. Белоусов еще более пессимистично смотрел на «типичные аспекты гомосексуального быта» мужчины-проститута:

Отсутствие каких-либо интересов и связей с отсталыми слоями общества, полное погружение в интересы своей профессии и отсутствие настоящей потребности к труду заставляет нас ставить неблагоприятный прогноз будущего испытуемого: он останется верен своей профессии, и его будущим «друзьям» следует опасаться его как вора[688].

Мнение Белоусова отражало позицию Межведомственной комиссии Народного комиссариата здравоохранения РСФСР по борьбе с (женской) проституцией, а также страхи, нашедшие выражение в законодательстве против узбекских бачей. Подобно тем, кто стремился положить конец женской проституции, психиатр, описывая «гомосексуальный быт» П., смотрел на мужчину-проститута как на тунеядца. Характеризуя социальное окружение П., Белоусов использовал термины, похожие на те, которыми оперировали юристы Средней Азии, но не идентичные им. Мужчина-проститут принадлежал к «отсталым слоям общества», в данном случае – к меньшинству населения России, в то время как в советском Узбекистане, который считался «отсталым» регионом ввиду исторических причин, «пережитки родовых обычаев» наблюдались повсеместно.

В этих корректирующих замечаниях на взгляды Краснушкина и Холзаковой не было даже и намека и на то, что для лечения подобных пациентов применялось какое-либо терапевтическое вмешательство. Краснушкин быстро эволюционировал к основанной на психопатии этиологии однополого «извращения» – очевидно, в ответ на неудачи терапевтических притязаний гормональной теории. В 1927 году он писал, что присутствовал при трансплантации мужских «половых желез» от животного мужчине-гомосексуалу, а также «двум старикам в целях омоложения». Неудача этих операций заставила его проникнуться скептицизмом в отношении притязаний Штайнаха. Биологическая предрасположенность к гомосексуальности, может, и существовала, но была недоказанной. Меж тем, в однополых учреждениях (вроде тюрем, где практиковал Краснушкин) наблюдались примеры возникновения «компенсаторного гомосексуализма», который не был врожденным. Несмотря на всё это, Краснушкин продолжал последовательно отстаивать идею о некриминализации безобидных половых девиаций. В изданном в 1929 году сборнике лекций по психопатии преступников он фактически отверг какую-либо роль конституциональных факторов в формировании гомосексуальной личности, поставив на первое место воспитание. Тем не менее Краснушкин оставался убежден, что существуют «социально полезные и ценные психопаты», в том числе и среди гомосексуалов[689].

Резкий отход Краснушкина от понимания сексуальной аномалии как биологически обусловленной и занятая им позиция защиты гомосексуалов как «социально полезных» не были чем-то исключительным для психиатрического сообщества. В 1929 году на заседаниях Ученого медицинского совета Комиссариата здравоохранения, посвященных вопросу «трансвеститов», звучали всевозможные теории и оценки сексуально-гендерного диссидентства. Эти дискуссии, которые пришлись на период утопической фазы культурной революции, отличались весьма положительной оценкой личности «трансвестита» (включая предположение, что «в исключительных случаях» возможно и признание однополых браков), но высказывались и опасения, что за пределами медицины «средний пол» может вылиться в проблему. Вопрос регулирования сексуально-гендерного диссидентства рассматривался экспертами как в целом противоречивая задача, при всем том они не хотели передавать его в ведение милиции и суда.

Постановка проблемы с самого начала породила разногласия между судебными гинекологами и практикующими психиатрами. В январе и феврале 1929 года народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко созвал подкомитеты Ученого медицинского совета с целью помочь Комиссариату юстиции подготовить ответ гражданину Каменеву из Татарской ССР, обратившемуся с просьбой о перемене пола[690]. Семашко, по-видимому, направил краткое изложение дела главному судебно-медицинскому эксперту при НК3 РСФСР Я. Л. Лейбовичу, специалисту по судебной гинекологии. В переписке с Ученым медицинским советом Лейбович описывал эту проблему как связанную с «гомосексуалистами», среди которых были «психические гермафродиты». Ученый утверждал, что по этой причине такие личности подпадают под постановления (принятые Комиссариатом внутренних дел в 1926 году) относительно гражданского статуса гермафродитов[691]. При рассмотрении рекомендации Лейбовича президиум Ученого медицинского совета отверг его ссылки на гермафродитизм и заключил, что вопрос стоит о «перемене пола, имени и производстве операции [по перемене пола]». Таких личностей президиум определил как «трансвеститов»[692]. Путаница понятий («изменивший пол», «гермафродит», «гомосексуалист», «трансвестит») и конечный выбор термина «трансвестит» отражали сложившуюся в Европе сексологическую таксономию. Сталкиваясь с людьми, желавшими переменить биологический пол, за несколько десятилетий до того, как врачи разработали программы гормонального и хирургического лечения «транссексуалов», сексологи часто именовали их «трансвеститами»[693]. Когда Ученый медицинский совет собирался в полном составе, можно было услышать даже больший разброс определений: обсуждались и другие формы сексуально-гендерного диссидентства.

8 февраля 1929 года психиатр Л. Я. Брусиловский открыл заседание Совета по рассмотрению просьбы гражданина Каменева сообщением «о трансвеститах». Ссылаясь на научный и политический активизм Магнуса Хиршфельда, Брусиловский отметил, что «вопрос о трансвеститах <…> в условиях СССР не [является] особенно частым», в то время как в Германии подобный феномен «чрезвычайно распространен». Он указал,