– Вы и сейчас, спустя столько лет, гордитесь «Хроникой»?

– Конечно. Может, даже гораздо больше, чем августовской демонстрацией на Красной площади. Наш протест был разовым поступком, а вот создать налаженный механизм самиздата, который призван противостоять репрессиям и арестам и вопреки всему этому работал еще пятнадцать лет, детально описывая политические процессы и другие репрессии и имея при этом общенациональное значение, – это нечто иное. Этим я действительно горжусь и гордо заявляю о своих заслугах основателя.

– Работа в самиздате была рискованной. Вы боялись репрессий, тюрьмы?

– Я осознавала, что как минимум за «Хронику» меня рано или поздно, скорее всего, посадят. К этому надо было быть готовой. Но я не слишком об этом думала. Единственное, чего я боялась, – так это карательной психиатрии, «вечных нар», как это называлось на тюремном жаргоне. И как видите, чего я боялась, того я в конце концов и дождалась.

Пражская весна

– К этому мы еще вернемся. Как к вам доходили новости о происходящем в Праге и чем они были для вас интересны?

– В московских киосках, да и в киосках некоторых других городов, продавалась чехословацкая пресса. Кроме «Руде право», еще «Праце», «Свободне слово» или «Лидова демокрацие». В нашем распоряжении были словацкие газеты. Мы все это читали, многое переводили и использовали в самиздате.

Интерес к Чехословакии был невероятный. После Венгрии 1956 года снова зашла речь о попытке вырваться из стиля и риторики тоталитарного режима. Это было стремление предложить альтернативу. И Пражская весна продолжалась относительно долго, а ее никто не подавлял, так что о ней узнали и за границей. У нас, например, огромный успех имел манифест «Две тысячи слов» Людвика Вацулика, который почти сразу же попал в самиздат.

Верхний ряд (слева направо): Лариса Богораз, Марина Домшлаг, Мария Розанова, Андрей Синявский. Нижний ряд (слева направо): Юлий Даниэль, Юрий Герчук[216]. Начало 1960-х годов

(Из личного архива П.А. Марченко)

– Вы воспринимали происходящее в ЧССР все еще как реформу коммунизма – или же надеялись на что-то большее?

– Взгляды были разные, хотя большинство людей, конечно, продолжало стоять на коммунистических позициях. Были среди нас и такие, кто действительно верил в социализм с человеческим лицом. Но были и такие, как я, которые не верили в социализм ни с каким лицом, однако следили за ходом событий и надеялись, что произойдут принципиальные позитивные изменения.

Майя Русаковская[217], Павел Литвинов и Лариса Богораз идут на суд над Анатолием Марченко. Москва. 21 августа 1968 года

(Из личного архива П.А. Марченко)

– Но сами вы имели достаточный опыт общения с советским режимом. Вам должно было быть ясно, что грозит Чехословакии…

– Мы все хорошо помнили 1956 год в Венгрии. Понимали, что если события в Чехословакии начнут развиваться в таком же направлении, советские коммунисты, скорее всего, положат этому конец. Однако царила некая неопределенность. Мы знали, что советское Политбюро в растерянности от происходящего в Праге. Вначале все было спокойно, но потом началась бешеная пропаганда против Пражской весны. А после этого все каким-то странным образом затянулось, и было непонятно, чем все закончится. После переговоров в Черне-над-Тисой угроза вторжения вроде бы миновала. Пропаганда затихла, и первые двадцать августовских дней казалось, что все успокоилось. Поэтому-то нас так и потрясло военное вмешательство.

– Как и когда вы узнали о вторжении?

– 21 августа 1968 года я проснулась рано утром и, как обычно, включила радиоприемник «Спидола». Один мой приятель добавил мне на нем короткие волны, на которых было лучше слышно[218]. Я услышала «Маяк», официальную советскую радиостанцию, где как раз читали сообщение ТАСС о так называемом предоставлении братской помощи Чехословакии. Я была в шоке и сразу позвонила своей подруге Ларисе Богораз. Говорю: «Лара, они туда послали войска». А она мне: «Да, мы как раз про это слушаем».

В тот же день судили нашего друга, диссидента Анатолия Марченко. Я в суд не пошла, сидела дома с сыном, а остальные отправились демонстративно поддержать Марченко. Я в тот момент страшно перепугалась. Подумала: если они послали войска в Чехословакию, то возьмут и переловят сейчас всех диссидентов у суда, посадят на десятки лет, и никто в мире этого даже не заметит. К счастью, им не пришло это в голову.

– А что было дальше?

– Сообщение о вводе войск в Чехословакию сильно на меня подействовало. Я была дома с одним только младшим сыном Осиком. Мама и старший сын уехали в отпуск. Я усиленно размышляла, что же делать. Писать письма протеста? Да мы их уже кучу написали. И демонстраций несколько в защиту прав человека было. Но я ни в одной из них не участвовала, мне этот способ не нравился, казался неестественным: где-то стоять и что-то выкрикивать? Но теперь я почувствовала, что пришло время для публичной демонстрации.

Демонстрация

– Почему именно Чехословакия? Ситуация казалась вам такой серьезной, что требовалась публичная демонстрация?

– Знаете, мы все, может, за исключением самых младших, помнили венгерские события. И чувствовали, что за нами есть определенный долг. Как сказал однажды Иосиф Бродский: «Мы – не шестидесятники, мы – поколение 56-го года». И это не из-за доклада Хрущева, а из-за Венгрии[219]. Тогда мы молчали, но теперь почувствовали, что должны говорить и действовать: государство, гражданами которого мы являемся, попирает другую страну, которая хотела жить по-своему.