важный. Мы все имеем претензию любить природу безудержно; более чем когда-либо считается хорошим вкусом посещать знаменитые места, и мы сочли бы себя крайне оскорбленными, если бы нас обвинили в неуменье достаточно восхищаться ими. Среди нас не нашлось бы ни одного смельчака, который решился бы сказать, подобно Сократу: «Я не только не выезжаю из моей страны, я никогда не выхожу из Афин, ибо я люблю учиться: между тем деревня и поля не хотят ничему меня учить». Это признание, которого стыдятся. Теперь поля и деревья стали милостивее, и нет ни одного человека, даже среди наиболее простых и буржуазно настроенных, который бы не претендовал много выиграть от общения с ними. Интересующиеся отметили, с какого времени так оживился вкус к красотам природы; он зародился в половине XVIII века; Руссо первый ввел в моду горы, вслед за ними открыли ледники. С тех пор Швейцария, считавшаяся до того времени страной дикой, сделалась обязательным местом паломничества. Вот что повторяют ежедневно, о чем всюду пишут, чем мы очень гордимся. Я не хочу сказать, что тут нет доли правды: несомненно, чувство природы за последнее столетие стало шире и более глубже; но не следует также ничего преувеличивать и воображать, что оно было чуждо римлянам. Они любили и понимали природу по-своему, и небесполезно будет, раз представился случай, посмотреть, как они ее любили и понимали.

Римляне были близки к земле, и деревня долго была их любимым местопребыванием; но позднее их стал тянуть к себе город, и очень немногие могли устоять против этой приманки. Знатные люди, стремившиеся к общественным должностям, должны были, само собой разумеется, основаться в городе, чтобы быть всегда на глазах своих избирателей, за ними последовали мелкие землевладельцы из римских окрестностей, когда нужда заставила их продать свои поля скупавшим все соседям. Затем, позднее других, явились свободные работники, которых желали впредь употреблять только для трудных и опасных работ, где богатые боялись изнурить своих рабов. Эти бедные люди в конце концов нашли слишком утомительным тяжелое существование, на какое их осудили, и так как они знали, что в городе получат прокормление и развлечение за счет казны, то и поспешили туда переселиться. Когда они получили свою долю зерна или масла при публичных раздачах или подаяние у дверей богачей, когда усвоили привычку присутствовать на всевозможных зрелищах, заполнявших треть года, не было никакой возможности отправить их обратно в деревню. Разумные люди возмущались, видя, как непрестанно увеличивается это население бездельников, из среды которых нельзя было получить ни одного солдата в минуту общественной опасности. Варрон красноречиво жалуется, что деревни обезлюдели, с тех пор как хлебопашцы один за другим проникли в город, «сильные руки, обрабатывавшие землю, только и делают теперь, что аплодируют в театре или цирке». Но этих честных жалоб не слушали; раз толчок был дан, остановить процесс было невозможно. Со времени Августа вокруг великого города стало пусто. Деревня представляла лишь обширные пастбища или виллы, и старые города Лация или Сабинской земли, так долго служившие благосостоянию Рима, превращались в развалины.

Несомненно, пребывание в Риме должно было быть очень приятно; там находили в изобилии развлечения и удовольствия всякого рода, соответствовавшие разным вкусам и состояниям. Тем не менее он не мог избегнуть обычного условия больших городов. Кипучая жизнь, которую там ведут, в конце концов вызывает нестерпимую усталость. Вечное напряжение, на какое обречен ум, истощает его, шум оглушает, затягивающий водоворот дел вызывает головокружение, трудно выносить всеобщее возбуждение, зрелище которого сначала радовало глаз; те, кто был счастлив уйти от самих себя силой внешнего движения, со временем страстно желают вновь овладеть собою и хоть на минуту принадлежать самим себе. Самые пустые, самые светские люди испытывают страшную потребность уединения и покоя и стараются ее удовлетворить. Мильтон в прекрасных стихах изобразил радость одного из таких узников, который, порвав свои цепи, в одно летнее утро бежит в деревню. Никогда луга не казались ему так зелены, небо так ясно. Он прислушивается ко всем звукам деревни; он с отрадой вдыхает запах скошенной травы; он наслаждается прозрачной и широкой далью горизонта, на которой отдыхает глаз, теплым, мягким воздухом, которым так легко дышать. Все его поражает и чарует, зрелище, виденное им много раз, кажется новым; он становится чувствительным к красотам, которых никогда не замечал, хотя они всегда были перед его глазами; он открыл деревню. Нам кажется, что таковы были впечатления многих римлян, имевших смелость порвать в один прекрасный день свои путы и пойти просить немного покоя у тишины полей, и что таким образом утомление от светских удовольствий пробудило в них вкус к удовольствиям деревенским.

Поэт Гораций, думается, был из этого числа людей. Никто так не прославлял деревню, как он; как он говорит о сельской жизни, еще о том, что он исключительно был создан для нее, для наслаждения ею, любви к ней. Особенно чувствуется, что у него был тот природный вкус, что у его великого предшественника Лукреция и друга его Вергилия. Рим очень нравился Горацию в первые годы, он находил там зрелища, увеселявшие его пытливый ум и воодушевлявшие его сатирический пыл. Пребывание в нем казалось Горацию очень приятным, покуда он мог прогуливаться один от Форума до Марсова поля и там на свободе смотреть на проделки фокусников и гадателей; но когда, благодаря дружбе Мецената, он стал знатной особой, и больше нельзя ему было выйти из дому без того, чтобы его не осаждали всякие незнакомцы, поздравлявшие его с успехом, другие докучные горожане со своими расспросами об общественных делах и просители, он возненавидел город. Такая суета стала ему до того противна, что он чуть не утратил из-за нее свою обычную умеренность: Гораций пожелал уединения с такой страстностью, которая не может не удивить со стороны мудреца, отрицавшего страстные желания.

Поэтому он очень счастливо жил в своем маленьком сельском доме, но невольно думается, что чувство благополучия его было усилено воспоминаниями о надоедливых городских приставаниях, от которых он был избавлен. Быть может, он не находил бы свой деревенский стол, уставленный «божественными блюдами», если бы не вспоминал, сидя за простой трапезой в обществе нескольких соседей, скуку званых обедов в Риме с их тираническими обычаями, когда приходилось пить столько кубков, сколько хотел устроитель пиршества, с их нестерпимыми разговорами, вертевшимися исключительно на последних скандалах да на актерах. Злые языки замечали, что никогда он не кажется таким влюбленным в деревню, как когда бывает задержан в городе. Это в Риме у него раз вырвалось