Я ткнул его в плечо, как ткнул бы арша, — Элиас слабо улыбнулся:

— Ты не думай, я не трус. Я просто… ну как сказать… Ведь когда такой рыцарь, блин, на тебя смотрит — фиг ты ударишь, фиг выругаешься. Будто заранее проиграл, блин. Я же пробовал! — выкрикнул он в совершенно детском отчаянии. — У меня же все слова куда-то деваются! Просто язык проваливается в задницу — а он смотрит. А потом еще скажет, мол, что, вахлак, высказался? Ну свободен, проваливай. Словно король холопу…

— Я знаю, — сказал я. — Я сам был такой. Я знаю, как это происходит… И, видишь ли, мне интересно, понимал ли ты, когда замахивался на меня этой заточенной железкой, что любой эльф со своим боевым опытом, исчисляемым столетиями, услышит тебя за милю, оценит твои намерения — и исход будет один. Ты — подонок, приспешник Тьмы, трус, подлец, ты сам это проговорил. Тебя убили бы с наслаждением, без малейшего колебания, без сомнений. Ты понимал это, а?

Элиас попытался лихо усмехнуться, но вышло неубедительно:

— Так зато все и увидели бы, чего все эти, блин, рыцари стоят!

— Юный дурень, — хмыкнул я, чувствуя, как волной накатывает тоска, смешанная со стыдом. — Никому и ничего ты бы не доказал. Ты стал бы для всех мертвым негодяем, предателем — и уже никаких шансов оправдаться у тебя не осталось бы. Эльф оказался бы совершенно правым в любых глазах — разве не так? Пуща всегда права, пока люди ведут себя излишне эмоционально, а оттого — глупо.

Видимо, у меня изменилось лицо, потому что Элиас выкрикнул:

— Не делай такую рожу, а?! — и добавил тоном ниже, с горечью: — Вылитый эльф, блин…

— Ну что ты вопишь, Эли? — вдруг услышал я девичий голос из темноты коридора. — Я сплю, а ты орешь, как пастух на коров…

— Спишь — и спи! — огрызнулся Элиас. — Нечего тебе тут…

Но девушку это совершенно не испугало. Она вошла в комнату, кутаясь в белую вязаную шаль; ее светлые, словно у Элиаса, волосы, заплетенные в классические эльфийские косы, спускались почти до пояса, а плотная фигурка и обветренное личико, круглое, яркое, совершенно простенькое, даже, пожалуй, плебейское, вдруг показались мне необыкновенно милыми.

Такое же было у моей собственной, давно умершей сестренки.

— Вали к себе, Эльза! — рявкнул Элиас. — Сейчас батя притащится — тебе что, пьяные бредни слушать охота, блин?!

Я глотнул воздух ртом:

— Как ты ее назвал?!

— Эльза, чтоб ей, — хмуро выдал Элиас. Он был совсем не рад тому, что его сестренка видит меня — и я понял причину его мрачности: Эльза смотрела на меня, округлив глаза и приоткрыв рот:

— Ой, а что ты мне не сказал, что эльфа позовешь?

— Вот, видал?! — Элиас в негодовании чуть не сломал себе руку об ребро столешницы. — Сейчас сюсюкать начнет, дура!

— Я не эльф, Эльза, — пробормотал я, еле справляясь с болью в груди. — Элиас, не кричи, пожалуйста. Не годится кричать на женщину, даже если она кажется тебе неправой.

Элиас сморщил нос, как Ястреб. Эльза улыбнулась совершенно прелестной улыбкой, приоткрыв беличьи зубки с едва заметной щелью между передними резцами — моей мечтой всей этой зимы, человеческой, неидеальной, теплой улыбкой:

— Твой гость — обманщик. Он — эльф, люди так не говорят!

— Да ты его послушай! — возмутился Элиас. — Брату не веришь, блин, так ему поверь. Он тебе скажет…

— Мой брат, — сказала Эльза, продолжая совершенно солнечно улыбаться, — почему-то эльфов терпеть не может. Ты его прости, пожалуйста. Ты знаешь, — добавила она, грустнея, — он ведь вообразил, что Бенку из-за эльфов убили — все перепутал. Говорят, болезнь такая есть — когда человек Добро от Зла отличить не умеет…

— Ну и дура, блин! — выдохнул Элиас безнадежно. — Вот говорю-говорю — а никто ни пса не понимает!

Я хлопнул его по спине, как хлопнул бы Задиру, желая его утешить. Меня поражало, что на людей эти простые орочьи жесты действуют совершенно так же, как на аршей — эльфы никогда не прикасались друг к другу без чрезвычайной нужды. Глаза Элиаса немного ожили, он без слов понял, что я придерживаюсь его точки зрения; Эльза огорченно вздохнула:

— Грубиян мой братец, да? Вот знаешь, рыцарь, в городе ведь почти все такие, даже благородные. Только и могут, что рычать друг на друга… Я же знаю, в Пуще мужчины совсем другие. Вот ты говоришь так любезно, так… ну, в общем, эльфы — они чистые.

— Ну да, — встрял Элиас. — А люди — грязные, блин!

— Элиас, — сказал я, — дело не в этом. Эльза, видишь ли, иногда наружный вид очень не соответствует сути вещей. К примеру, Элиас кажется грубым и глупым, но он, честное слово, не глуп и не так груб, как ты думаешь, просто он не умеет красиво выражать красивые чувства — этому надо учиться. А иногда наружность точно соответствует сути, но это соответствие как бы не додумывается до конца. Как эльфы…

— Они умеют все делать красиво, — перебила меня Эльза. — И они чистые, а мне так хочется чистого, вы бы знали! Драишь все кругом, драишь — а все равно грязно, даже слова…

— Видишь? — вопросил Элиас. — Вот она как понимает!

— С Эльзой трудно спорить, — сказал я. — Я сам чувствую почти то же самое. Элиас, ты ведь тоже видишь, что эльфы чистые и прекрасные, только дело не в этом. Снег — это, наверное, самая чистая вещь на свете, правда? Поздней осенью мир — сплошная грязь, слякоть, хмурь, а когда выпадает первый снег, все становится светлым, чистым и прекрасным, верно ведь? Сплошная сияющая белизна, хрустальный эдем, совершенство. Никакой грязи, никаких гнилых листьев, никакой мерзости… Только одно крохотное обстоятельство: ничего не вырастет, пока снег не растает. Никакие цветы на снегу не цветут, а в ледниках, где снег лежит вечно, цветы не цветут никогда. Снег чист, светел, прекрасен — но холоден. Смертельно.

Они выслушали меня пораженно; Элиас кивал в такт словам и вдруг улыбнулся, почти как его сестра:

— Во-во! Дэни, блин, вот тут ты в точку попал! Я сам так всегда понимал, только сказать не мог!

А Эльза печально покачала головой:

— Тебя зовут Дэни? По-моему, это слишком жестоко. Ты ведь сам эльф — я не верю, что ты такой смертельно холодный, как говоришь.

Я начал было объяснять, в чем дело, но тут во дворе, радостно повизгивая, взлаял Охламон и грохнула калитка. Возвращался подгулявший кузнец. Из комнаты было отлично слышно, как он со второй попытки поднялся на крыльцо, пнул пустое ведро, обратился к валарам и проклял Тьму, а потом грохнул дверью.

Элиас взглянул на меня устало:

— Слушай, Дэни, забери ее отсюда… ну хоть в сад. Я его утихомирю пока.

Я кивнул. Элиас выскочил в сени, откуда слышались проклятия и грохот, а Эльза с готовностью проводила меня через другую дверь и веранду в маленький садик на заднем дворе.

Здесь было чудесно свежо, почти тихо — и луна уже сияла, как фонарь эльфов. В ее голубоватом свете я отлично видел лицо Эльзы: волосы девушки шелково блестели, глаза светились, отражая лунные блики.