— У нас не самодержавие, как у вас. У нас конституция479. Мы правительство, а правительство — только наши уполномоченные. Мы их избираем и смещаем.

Я попробовал возражать:

— А не случается, что избирательные урны до начала выборов окажутся полными бюллетенями?

— Не может этого быть! Каждый из нас, я первый, поднимет скандал, если заметит что-нибудь подобное.

— А его не прогонят с места?

— Никогда. За что? Это конституционное право и даже обязанность.

— Гм… А не случается, чтобы за подачу оппозиционного бюллетеня храброго избирателя избили переодетые полицейские? Не случается, что они же иногда бьют окна или разносят оппозиционную редакцию?

— Вздор! Все это лживые выдумки оппозиционеров. Ничего подобного нет, не было и не будет.

Я замолчал. Раздался свисток, и поезд подошел к станции. Кондуктор выскочил, мы остались вдвоем, и мой спутник, забирая вещи, шепнул мне:

— Ничему не верьте, что я говорил; все правда, что вы говорили.

— Зачем же вы лгали?

— А что же мне прикажете делать? У меня семья, а тут этот кондуктор, черт его знает, что он такое, — и с этими словами мой спутник выскочил.

Эта сценка имела для меня свое продолжение, сделавшее ее еще более яркой.

Через несколько станций была сербская граница. Здесь пришлось переменить поезд. Я попал в вагон, полный разнообразной публикой.

— Куда путуете480, господин? — обратился ко мне сосед с обычным железнодорожным вопросом.

— В Белград. А вы?

— В Пирот. Вы ведь не болгарин и не серб?

— Нет, я русский.

— По торговым делам?

— Нет, я турист; был в Болгарии, еду в Сербию, чтобы посмотреть, что у вас делается.

— Ага, вы не потому ли едете, что у нас Милан отменил конституцию. Вы корреспондент?

— Да, пишу.

— Хотите узнать, как народ относится к Милану и этому перевороту?

— Именно.

— Ну так я вам скажу. У нас все его ненавидят, и эта мерзость ему даром не пройдет.

Это было сказано громко, а вагон был полон. Не привыкший к такому языку, я толкнул моего собеседника в бок.

— Да вы потише, вас ведь слышат.

— А чего мне бояться? Я не один, так все думают. Вон там в углу сидит пиротский481 либерал; он, может быть, думает иначе, но народ не с либералами, а с радикалами482. Не долго еще Милану тешиться над нами.

— То есть вы ожидаете революции?

— Может быть.

Собеседник мой был простой сапожник. Сербская граница показалась мне в ту минуту не искусственной границей, которую произвол европейской политики провел между двумя родственными племенами, а пропастью, разъединяющей две расы, две культуры, две политические системы. А между тем та местность, по которой мы ехали, была и политически, и этнографически спорной: Сан-Стефанский мир483 отдавал ее Болгарии, Берлинский484 — отрезал Сербии; племя, ее населяющее, называемое шопы, говорит на смешанном болгаро-сербском языке485, и обе стороны считают его своим486. Политически само себя оно в большинстве признавало сербским и на вопрос о национальности отвечало обыкновенно: «Аз съм сърбин»487, — болгары именно в этом ответе почерпали доказательство принадлежности к болгарской народности (так как «аз» и «съм» — формы болгарские; по-сербски следует сказать: «Ja сам србин»), насильственными мерами сербированной. Как бы то ни было, разница между народной психикой по сю и по ту сторону границы оказывалась громадной.

И, однако, через неделю после этого разговора болгары низвергли своего Стамбулова, а сербы терпели Милана до его смерти и короля Александра еще 9 лет488.

Лет 27–28 спустя, во время господства у нас большевиков, я как-то рассказал об этих моих болгаро-сербских впечатлениях одной знакомой даме. Через несколько месяцев ей пришлось съездить в Москву, а по возвращении она мне говорила:

— Знаете, только что я села в вагон, как вспомнила ваш рассказ. Особенно на возвратном пути из Москвы. Весь вагон гудел ненавистью и злобой к большевикам. Одна сплошная ругань по их адресу. И ничего не боятся. И все-таки, пожалуй, большевики просидят еще долго, как в Сербии Милан с Александром.

Я провел в Болгарии два месяца до падения Стамбулова и потом еще столько после него. Мое положение для изучения действительного положения страны в первый из этих периодов было сильно облегчено тем, что у меня было хорошее рекомендательное письмо к самому Стамбулову — от его друга и горячего поклонника его политики, англичанина Beaman (выпустившего о Стамбулове восторженную и очень легкомысленную книгу489 в серии «The statesmen of the day»490), с которым я был знаком в Петербурге, где он был корреспондентом консервативного «Standard». Письмо это гарантировало мне очень хороший прием у министра и в правительстве. И действительно, у Стамбулова я был несколько раз, он принимал меня очень любезно, вел долгие беседы и в первый же раз выдал мне «открытый лист» для путешествия по Болгарии, в котором властям предписывалось оказывать мне всяческое содействие. Этим листом я пользовался широко в Софии и провинции, ходил в суды, в тюрьмы, в учебные заведения, к представителям власти.

В лице Стамбулова я нашел человека хотя научно совершенно невежественного (он учился, но не кончил курса в Одесской духовной семинарии491), но очень умного, прекрасного знатока Болгарии и прекрасного оратора (я слышал несколько его публичных речей). Он вполне хорошо говорил также по-русски. В 1886 г. несколько офицеров, считавших себя русофилами, но действуя без прямого соглашения с официальной Россией, произвели гибельный для Болгарии переворот. Группа заговорщиков ночью захватила князя Александра Баттенберга в его дворце и выслала его по Дунаю на русскую границу в Рени492, где выдала его местному жандармскому офицеру. Последний, не предупрежденный об этом, был поставлен в крайнее затруднение: он не знал, как обращаться с князем — как с почетным гостем или как с арестантом, — и, вероятно, пережил несколько очень мучительных часов, пока не пришел из Петербурга по телеграфу приказ отпустить Александра на все четыре стороны. Александр вернулся в Болгарию, где его сторонники организовались, встретили его как князя и вновь водворили в его дворце. Но телеграмма Александра III Александру Баттенбергу («не могу одобрить вашего возвращения» и т. д.493) заставила его немедленно отречься от короны.

Стамбулов тогда стал во главе противников переворота и сторонников Александра. После его окончательного падения, очутившись во главе регентства, он явился, во имя конституции, противником России, предъявлявшей самые антиконституционные требования. Это была правильная в то время позиция с точки зрения интересов политической независимости Болгарии, и занятие ее