– Надо сообщить «Доджу» и «Джеймсу», – сказал Краузе, похлопывая по планшету рукой в перчатке. – Я им сообщу. Ночью не смог с ними связаться. Они были слишком далеко.

– Если позволите, я постою рядом, сэр, – с ноткой извинения в голосе предложил Доусон. – Быть может…

Недослушав, что тот бормочет, Краузе шагнул к рации. Доусон знал кое-что и про связистов, и про старших офицеров; знал это и Краузе. Адмиралтейская радиограмма адресована командиру эскорта, но «Додж» и «Джеймс» ее, скорее всего, тоже получили. И, весьма вероятно, расшифровали, хоть это и было незначительным нарушением приказов. В такое время и в таких обстоятельствах дисциплине трудно устоять перед любопытством.

На слова Краузе о полученной радиограмме оба капитана ответили тоном, до смешного похожим на тон Доусона, – виноватые нотки слышались даже по рации, почти не пропускающей интонаций.

– Да, сэр, – сказал Дикки и, чуть помявшись, добавил: – Мы тоже ее приняли, сэр.

– Я так и думал, – ответил Краузе. – У вас есть пароль и отзыв?

– Да, сэр.

– Вы расшифровали числа?

– Это были не числа, сэр, – ответил Дикки. – Это было «точка Т». Мы так заключили по словам: «Предполагаем встречу в точке Т».

– Мы сейчас к ней приближаемся, – сказал Краузе.

– Да, сэр.

Значит, помощь близка. И он ее не запрашивал.

– И мы разобрали другой кусок, – вставил Гарри. – «Доложите позицию, если находитесь севернее пятьдесят седьмой».

Они были гораздо южнее пятидесяти семи градусов северной широты.

– Спасибо, – ответил Краузе. Он не будет ставить капитанам на вид мелкий грешок. В любом случае, если бы он погиб этой ночью, им бы пришлось расшифровать радиограмму. А они не знали, жив ли он. Это навело его на новую мысль. Трудно удержать в голове все, даже то печальное, о чем он сейчас подумал.

– Знаете ли вы, что этой ночью погиб «Виктор»? – спросил он.

– Нет! – ответил по рации потрясенный голос.

– Да, – сказал Краузе. – Его торпедировали в сумерках, и в полночь он затонул.

– Кого-нибудь спасли, сэр? – упавшим голосом спросила рация.

– Всех, насколько я знаю, кроме тех, кого убило взрывом.

– Колобок жив, сэр?

– Британский офицер связи?

– Да, сэр.

– Думаю, да.

– Я рад, сэр, – ответил один голос, а другой добавил: – Нашего Колобка так просто не утопишь.

Обладатель ленивого голоса представлялся Краузе высоким и сухощавым; очевидно, это было совершенно не так.

– Ладно, друзья, – произнес Краузе, вновь принуждая усталый мозг подбирать слова, поскольку приближался официальный момент и он имел дело с союзниками. – Теперь уже недолго.

– Да, сэр.

– Мне недолго предстоит вами командовать. – Это надо было произнести твердо и с показным безразличием. Рация уважительно молчала. – Я должен поблагодарить вас обоих за все, что вы сделали.

– Вам спасибо, сэр, – произнес один голос.

– Пожалуйста, – произнес Краузе самое глупое и банальное, что можно было сказать. – Теперь мне осталось только попрощаться с вами до следующей связи.

– До свидания, сэр. До свидания, сэр.

Краузе отошел от рации. На душе было грустно.

– Теперь насчет вас, сэр, – сказал Коул. – Когда вы последний раз ели?

Вопрос застиг Краузе врасплох. Когда-то он ел холодное мясо и салат, но никакими силами не мог бы вспомнить, когда именно. Одна вахта сменялась другой как-то чересчур быстро.

– Я выпил кофе, – промямлил он.

– И ничего не ели с тех пор, как я заказал вам обед, сэр?

– Нет, – ответил Краузе. И он категорически не желал, чтобы старший помощник надзирал за его личной жизнью, пусть даже этот старший помощник – старинный друг. – Я не голоден.

– Четырнадцать часов, как вы ели в последний раз, сэр.

– Чего я хочу, – сказал Краузе, утверждая свою независимость, – так это в гальюн. Есть не хочу.

К своей досаде он увидел себя капризным ребенком, а Чарли Коула – невозмутимой нянюшкой. И отговорку он придумал детскую.

– Отлично, сэр. Пока вы ходите, я велю принести вам завтрак. Я так понимаю, бесполезно уговаривать вас отдохнуть, пока не покажется самолет?

– Конечно, – ответил Краузе.

Это была его первая кампания; по крайней мере, она научит его в дальнейшем урывать каждую возможную минуту для отдыха. Однако резкий отпор Коулу позволил сохранить лицо.

– Так я и думал, – сказал Коул. – Рассыльный!

Коул начал объяснять рассыльному, чтобы тот нашел буфетчика и велел приготовить капитану яичницу с беконом. А Краузе оказался в положении человека, который брякнул что-то наобум, а это оказалось правдой. Он сказал, что хочет в гальюн, и теперь чувствовал, что не выдержит больше и секунды. Тем не менее ему едва хватило сил дотащиться до трапа и начать спуск. На первой ступеньке он вспомнил про красные очки и с облегчением решил, что они не нужны, поскольку уже светает. Он продолжил мучительный спуск в холодный свет и тоскливую тишину корабля. Голова кружилась, все тело ныло. В затылке пульсировала тупая, но раздражающая боль, каждый шаг казался пыткой. Он прошаркал в гальюн, не видя ничего вокруг, затем так же прошаркал наружу. Мостик казался невероятно далеким, покуда Краузе не вспомнил, что скоро придет подкрепление. Эта мысль его слегка оживила. По трапу он взобрался почти проворно. На входе в рубку ему отсалютовал Коул:

– Я пойду проверю орудийные расчеты и впередсмотрящих.

– Очень хорошо, Чарли. Спасибо.

Ему надо было сесть. Просто необходимо. Он дошел до угла рубки и тяжело опустился на стул. Облегчение от того, что он сидит, да еще после похода в гальюн, было неимоверное. Если не считать ног. Их как будто жгли каленым железом. В мозгу копошилась гадкая мыслишка; он уже отбросил ее давным-давно, а теперь она вернулась, омерзительная и настойчивая, словно всплывший из глубин зловонный труп. Снять ботинки. Нарушить приличия. Поступить смело. Да, команда всегда должна видеть капитана подтянутым, но сейчас боль в ногах важнее. Важнее всего. То, что сейчас, – это какая-то изощренная индейская пытка. Он должен, он просто обязан это сделать. Краузе нагнулся и развязал шнурки. Ослабил их. Собрался с духом и, ухватившись за каблук, попытался снять ботинок. Мгновение тот упорно сопротивлялся, потом… невыразимая смесь муки и наслаждения, на краткий миг напомнившая про Эвелин, с которой он испытывал нечто подобное. Краузе тут же забыл про Эвелин, сгибая и разгибая пальцы. Он вытянул стопу, чувствуя, как она оживает под толстым арктическим носком. Две секунды, пока он снимал второй ботинок, были почти нестерпимы. Но вот обе ноги свободны; десять пальцев блаженно сжимаются и разжимаются. Поставить ступни на ледяную сталь палубы и через толстые носки ощутить холод было чувственным удовольствием такой силы, что Краузе почти забыл себя предостеречь. Он вытянул ноги, ощущая, как к мышцам возвращается кровь. В то же мгновение – или несколько мгновений спустя, неизвестно, – он проснулся оттого, что начал заваливаться вперед. Еще секунда, и он впечатался бы носом в палубу.