доме, а золотобитню устроим внизу, чтобы без необходимости не таскать золото туда-сюда и не записывать каждую мелочь, как она привыкла делать у Лючии-Золотца.

Вместе с Кьярой и двумя ткачихами мы расчищаем неиспользуемый склад на первом этаже, где не убирались с нашего переезда. Всего две комнатки, одна внутри другой: первая, большая, у входа в темный переулок, зовущийся калле Басса; вторая, в глубине, чуть поменьше, с камином, запасом дров и угля, пригодным для горна, и дверью на канал Рио-де-Сан-Джероламо, откуда крутая лестница позволяет подняться на второй этаж дома, не выходя на фондаменте. Мы достаем из ящиков старые инструменты, которые я спас из загребущих лап Паски: наковальни, молотки, клещи, ножницы, формы, моечные и сушильные поверхности, весы большие и маленькие, листы пергамента и бумаги. Глаза Томазо и Бенвеньюды блестят, когда они берут все это в руки и вспоминают, как были молоды, как работали с золотом и серебром. В маленькой внутренней комнатке я наскоро расставляю горны, щипцы, лохани и кадки, таганки, глиняные горшки и прочие принадлежности моей подпольной златокузни. Мы очищаем инструменты от ржавчины, моем их, вытираем тряпками и раскладываем прямо на фондаменте, на самом солнышке, под любопытными взглядами горстки детишек и болтливых старух. Здесь, в Венеции, к этому приходится привыкнуть. Здесь ничего не делается тайком, словно эти старые стены, сочащиеся водой, что прибывает и отступает с приливами и отливами, полны невидимых пор, впитывающих человеческие жизни, и запахи, и голоса, и шепот.

* * *

Сегодня большой базарный день.

Несомненная удача, поскольку, когда лодка Дзуането приближается к дому, на фондаменте никого нет, так что рабов и объемистый кожаный мешок удается выгрузить самым незаметным образом. О том, что в мастерской станут трудиться рабы, соседям лучше не знать: быть может, вся округа, своевременно оповещенная старухами-сплетницами, уже в курсе, что мы открываем золотобитню, но давать лишний повод для анонимных жалоб в Совет десяти явно не стоит. На привлечение рабов к такому стратегическому сектору экономики издавна смотрели косо, их использование даже считалось опасным, мол, отнимает у венецианцев кусок хлеба. Кроме того, рабы всегда стремятся к свободе и, научившись ремеслу, находят повод и способ бежать из Венеции, унося секреты мастерства в другие страны или продавая их иностранцам. А главное, Совет не должен узнать о той комнатке в глубине дома, ведь именно там я собираюсь поместить подпольную златокузню.

Войдя в большую комнату на первом этаже, мы плотно закрываем за собой дверь. Дзуането молча передает мне мешок. Я забираю его, не открывая: деньги пересчитаю потом, оставшись один. Юноша знакомит меня с рабами. Здоровяк в цепях, коих лучше бы не снимать, пока не втолкуешь парой-другой плетей, кто здесь парон и что нужно делать, – Дзордзи, двадцатилетний авогасс. Прекрасный работник, гора мускулов, почти не говорит, а понимает и того меньше. Другая – Катерина: этой цепи не нужны, она не сбежит. Нрав у нее спокойный, покорная, покладистая, тоже почти не говорит, а если бы и стала, то все равно не понять, она ведь черкешенка, но не какая-нибудь дурочка, а вроде бы шустрая, все на лету схватывает. К тому же у нее врожденный дар: умеет рисовать, он, Дзуането, когда увидел, сперва даже не поверил. В Константинополе она казалась веселой, насколько это вообще возможно для рабыни, но теперь, с тех пор как они приехали, вечно ходит печальная и молчаливая, и не разберешь, что там у нее в голове. Быть может, ей пойдет на пользу работа с другими женщинами под руководством сиоры Кьяры, которой, сиоре по рождению, все-таки не пристало ни по дому хлопотать, ни за станком сидеть. Ну, вот и все. Дзуането, похоже, торопится, и вскоре его лодка продолжает свой путь. Я даю Дзордзи понять, что тот соломенный тюфяк в углу, за наковальней, – его спальня, а сверток с хлебом и салями – его еда. Потом запираю дверь и вместе с Катериной выхожу к каналу.

Но, прежде чем подняться по лестнице, оборачиваюсь и впервые оглядываю ее с ног до головы. Катерина выше, чем бывают обычно девушки ее возраста, но, возможно, это лишь сандалии-цокколи на высокой подошве, скрытые юбкой. Под мышкой узелок, в котором все ее скудные пожитки: теплая поддева или, может, шерстяные чулки на зиму, пара дешевых платочков. Вещи, которые даже имуществом не назовешь, ведь она и сама себе не принадлежит, так, рабыня, чья-то собственность, и этот кто-то может делать с ней что заблагорассудится. Такое положение никогда мне особо не нравилось, хотя по Флоренции, например, оно распространилось еще до моего отъезда. Встречая в своих мастерских рабынь, я поступал, как Лючия-Золотце: освобождал их как можно скорее, а они оставались на жалованье и работали даже лучше. Если уж я не считаю женщин ниже мужчин и не могу представить большего блага, чем свобода, что говорить о рабстве: меня спроси, такому понятию в мире не место. Не должно быть возможности лишить другого человека свободы, это ведь все равно что лишить его жизни.

Одетая в белую льняную рубаху, прикрытую плотной голубой туникой и перетянутую на талии поясом, в чепце, под которым угадываются золотистые локоны, Катерина упорно не поднимает глаз. Мне все равно, рано или поздно ей придется это сделать. На первый взгляд она не выглядит дикаркой, тем более грязным животным: совершенно обычная путела, дочь, какую я мог бы иметь от Кьяры или Луче. Один Бог знает, через что она прошла, прежде чем очутиться здесь, в этой безнадежной дыре, именуемой моим домом. Раз она черкешенка, наверняка привезена из Таны. Странная насмешка судьбы – с самого отдаленного, дикого края земли быть заброшенной в Венецию, на берег канала, зовущегося именно Рио-де-ла-Тана, потому что с балкона моего дома можно полюбоваться прекрасным видом на величайшую в мире фабрику по переработке пеньки, а вся пенька поступает к нам оттуда, из Таны. И эта Катерина тоже похожа на пеньку – еще сырую, неочищенную, привезенную из Таны в Тану. Жизнь часто играет с нами подобные шутки. Но колесо крутится, и мы снова оказываемся там, откуда начали.

* * *

Спит Катерина в крохотной комнатушке на третьем этаже, под самой альтаной, над которой торчат такие же, как у Луче, шесты для просушки белья. Чтобы помогать по хозяйству и заниматься работой, она спускается по крутой каменной лестнице, и всякий раз слышно, как стучат по ступеням тяжелые деревянные цокколи.

С устройством золотобитни и ткачеством мы времени зря не теряем. Всего за несколько дней удалось раздобыть