Но большую часть дня запахи не вмешиваются в наши дела: не так уж много мы нюхаем. Для людей ароматы обычно бывают соблазнительными или отталкивающими, притягательными или отвратительными, выразительными или ускользающими. Мир собаки ужасно пахучий – но не в том смысле, в котором мы обычно понимаем это слово. Для собаки запахи – это просто информация. Топография их мира образована запахами, ландшафт ярко расцвечен ароматами.

С биологической точки зрения человеческий нос работает так же, как собачий. Запахи увлекаются вглубь носа и приземляются на рецепторы – на миллионы рецепторов. Однако у нас на сотни миллионов меньше обонятельных рецепторов, чем у собак[36]. Разница в количестве рецепторов переходит в разницу в качестве. Собаки улавливают запахи в концентрации одна-две части на триллион – их чувствительность невообразимо больше нашей. Если взять одну часть горчицы и триллион частей хот-дога, собака почувствует горчицу.

Чтобы хотя бы примерно понять, чем пахнет городской квартал, нужно сделать очевидное: спросить об этом собаку. Поэтому одним прекрасным днем я отправилась на прогулку с Финнеганом, игривым черным псом, который теперь живет с нами. Я начала с того, что спросила Финнегана, интересно ли ему сопровождать меня и показать мне запахи нашего квартала. Судя по тому, как он лениво раскинулся на диване, свесив голову, он был не очень к этому расположен. Но когда я позвала его во второй раз, он спрыгнул с дивана, позволил пристегнуть поводок и потрусил к двери.

Фин с энтузиазмом выбежал на свежий воздух. Я последовала за ним. И тут мы… остановились. Я подумала, что стоит, наверное, спросить его, куда он предпочитает идти, поэтому вместо того, чтобы тянуть его от двери влево (к парку) или вправо (в город), я просто остановилась на лестнице. Фин, как всегда готовый к сотрудничеству, тоже остановился. Он взгромоздился на верхнюю ступеньку, гордо выставив нос. Мимо вереницей шли люди, создавая потоки воздуха. Если кто-нибудь из прохожих поворачивал в другую сторону, Фин с любопытством наклонял голову и возбужденно колотил хвостом.

Я ждала, пока он двинется с места. Но он стоял, и только его голова реагировала на то, что происходило на улице. День был очень ветреным, и печальный старый флаг на здании напротив развевался, хлопая по древку. Фин, навострив уши, прислушивался к треску ткани и хлопкам удерживающей флаг веревки. Я подумала, что этот звук Скотт Лерер мог бы использовать для записи стоящего на морском берегу коттеджа в Новой Англии. Наш городской ветер доносил звуки чьих-то криков ниже по улице и тащил пластиковый пакет, наполненный ветром, по крышам припаркованных машин.

Мы простояли несколько минут. В конце концов я решила, что если сама не начну движение, у нас вообще не будет никакого гуляния, а будет лишь восторженное сидение. Если бы Фин был не собакой, а любым другим животным, он бросился бы вперед сразу после того, как мы вышли за дверь. Поэтому я сама выбрала направление и пошла. На ходу я замечала, на что обращает внимание Фин. Диктофон снова оказался бесполезным, как и в случае с моим сыном. Вместо этого я (наблюдая, куда Фин идет, где он задерживается, как настораживает уши и как ведет себя его хвост) позволяла псу “рассказывать” об увиденном.

Первым делом Фин чихнул, затем облизнул нос. Я подумала, что это ничего не значит: просто рефлекторная реакция на щекочущую нос пыльцу. Позднее я поняла, что это не так. Фин гордо шел рядом. Он высоко держал голову, мягко кивая в такт своим шагам. Его взгляд скользил по стене слева, по закрывающейся двери гаража, по собаке, прошедшей справа. Раздался длинный гудок автомобиля; Фин не остановился, но прищурился, а уши прижал. Собаки прижимают уши к голове, чтобы приглушить звук – так мы закрываем уши ладонями.

Вскоре после этого он остановился. Снова облизал нос. Его заинтересовал толстый, ничем не примечательный бетонный столбик. Столбик поддерживал железную ограду: короткую юбочку, надетую на здание, чтобы защитить его от нас. Фин стал изучать ограду, держа нос в паре миллиметров от поверхности. Он даже прикоснулся к ней носом, оставив влажный отпечаток. Я попыталась проследить за “взглядом” его носа. И увидела наползающие друг на друга грязные пятна засохшей жидкости – некоторые более грязные и более засохшие, чем другие.

Это была, конечно, золотая жила: собачья моча. Настоящая геология пятен. Нанюхавшись в свое удовольствие, пес двинулся к следующей “справочной”. И дальше. С некоторой досадой я заметила, что до угла оставалось еще с полдесятка столбиков. Судя по неослабевающему интересу, с которым Фин подходил к каждому столбику, для него они вовсе не были одинаковыми. Каждый нес информацию о посетителях: хорошо накормленных, готовых к спариванию, агрессивных, больных. Может быть, о грустных, тоскующих, подозрительных, восторженных.

Я попыталась взглянуть на тротуар как на место, потенциально хранящее следы других людей – следы их настроения, состояния здоровья и привычек. В какой форме я могла увидеть эти следы – другой вопрос. К сожалению, мысль о мусоре, который оставляют люди, пришла в голову первой: в городе всегда можно увидеть следы присутствия людей – вещи, которые они бросают. Но есть и другие следы, менее заметные. Облако теплого воздуха, в которое я попадаю, проходя мимо припаркованной машины, говорит мне о том, что недавно кто-то выключил двигатель и ушел по своим делам. В беспорядке лежащие на тротуаре опавшие лепестки или листья указывают, сколько людей прошло по ним. Если вы заметите на тротуаре кучку сигаретных окурков, поднимите глаза – и вы обязательно увидите вход в офисное здание. (И, скорее всего, это будет после обеденного перерыва.) Несколько лет назад я стала замечать, а потом и собирать потерянные непарные перчатки и варежки, одиноко лежащие на земле, покинувшие руки, которые они согревали. Эти печальные создания, застывшие в неловкой позе, указывают на то, что недавно мимо прошел человек, занятый чем-либо, для чего нужна одна свободная рука. Я находила больше правых перчаток, чем левых – это, видимо, говорит о том, что правшей больше, чем левшей, а также о том, что людям удобнее снять правую перчатку, делая что-нибудь, для чего нужны пальцы обеих рук: вытащить кошелек, набрать номер на телефоне, завязать шнурок.

Вот и все, что я знала о людях, которые уронили перчатки. Ну, не считая того, что сейчас у них мерзнут руки. Но – веселы они или грустны, молоды или в возрасте, здоровы или нет? Живут неподалеку или просто шли мимо? В одиночестве или с кем-нибудь? Не считая разницы между детской варежкой и взрослой кожаной перчаткой, детали ускользали от меня. Я не умею определять, кем были эти прохожие, хотя и подозреваю, что потерянные перчатки хранили всю необходимую информацию, и нужно было лишь прочитать ее. И, как скоро показал мне Фин, читать ее собаки умеют.