— Я очень устал, брат Джеймс. На вашем месте я бы уже ушел.

— Не уйду, пока сам не захочу, — весьма агрессивно ответил Буш.

Бэзил поднял глаза, улыбнувшись:

— Разумеется, мы оба христиане, дорогой Джеймс, и мир становится все более цивилизованным. Но последнее слово все равно остается за сильнейшим.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что бережного Бог бережет. Говорят, пословицы — истинное богатство народа.

— Именно так вы и поступили бы: ударили бы парня ниже ростом.

— О, я никогда не ударил бы вас, — горько усмехнулся Бэзил. — Я просто спустил бы вас с лестницы.

— Хотел бы я посмотреть, как вы это сделаете! — воскликнул Джимми, чуть попятившись к двери.

— Не глупите, Джеймс. Вы же знаете, вам это совсем не понравилось бы.

— Я вас не боюсь.

— Конечно, нет. Но все же вы не очень мускулисты, правда?

Ярость заставила забыть о благоразумии, и Джеймс затряс кулаком перед лицом Бэзила:

— О, я прежде вам отплачу! Я отплачу вам!

— Джеймс, я же велел вам убраться пять минут назад, — заявил Бэзил еще более категорично.

Джимми еще мгновение смотрел на него, взбешенный и бессильный, а потом без единого слова вылетел из комнаты, захлопнув за собой дверь. Бэзил молча улыбнулся и пожал плечами. Он испытывал к себе почти такое же отвращение, как к Джеймсу, но полагал, что, поскольку подобные сцены будут происходить все чаще, он выработает к ним некое безразличие. В порыве самообличения он говорил себе, что наступит время, когда он будет гордиться своей триумфальной победой в поединке колкостей с клерком аукциониста. Он бросил взгляд на Дженни — она сидела с шитьем в руках, но не работала, а смотрела в окно.

— Единственная положительная черта брата Джеймса — умение слегка позабавить собеседника, — пробормотал он.

— Не знаю, что с ним не так, — ответила она. — Почему ты относишься к нему как к собаке?

— Мое дорогое дитя, это неправда. Я очень люблю собак.

— Разве он не так же хорош, как я? Ты ведь снизошел до брака со мной…

— Я действительно не понимаю, почему из-за женитьбы на тебе я должен непременно сблизиться со всеми твоими прекрасными родственниками.

— Почему они тебе не нравятся? Они честные и уважаемые люди.

Бэзил устало вздохнул. За последний месяц они часто обсуждали этот вопрос, и хотя он изо всех сил старался не наговорить лишнего, его терпение было на исходе.

— Моя дорогая Дженни, — произнес он, — мы выбираем друзей не потому, что они честные и уважаемые люди, как и не потому, что они ежедневно меняют постельное белье. Но я готов признать: твои родные обладают всеми достоинствами и добродетелями, только кажутся мне ужасно скучными.

— Не казались бы, будь они знатными.

Он с любопытством посмотрел на нее, недоумевая, почему она приписывает ему столь низменные мотивы, и подумал, что мог бы в самом деле подружиться с родственниками жены, если бы они были простыми сельскими жителями, непритязательными и честными. Но в отношении кодекса чести семейство Буш отличалось самой вульгарной претенциозностью, которую лишь по доброте душевной можно было назвать странной. Дженни поразмышляла над словами Бэзила и, помолчав несколько минут, нетерпеливо воскликнула:

— В конце концов, у нас не такое уж плохое положение! Отец моей матери был джентльменом.

— Жаль, что сын твоей матери таковым не является, — парировал Бэзил, не отвлекаясь от письма, которое писал.

— А знаешь, что говорит Джимми про тебя?

— Мне это не особенно интересно, но если тебе очень хочется, можешь мне рассказать.

Она метнула на него гневный взгляд, но не ответила. Бэзил встал и, подойдя к ней, обнял за плечи. Стараясь говорить как можно более нежно, он объяснил, что не виноват в том, что не любит ее семью. Разве не может Дженни просто смириться с этим и использовать себе во благо, а не страдать. Но жена, отвергнув его попытку примирения, отвернулась.

— Ты думаешь, мои родные недостаточно хороши для общения с тобой, поскольку они не занимают высокого положения.

— Я не имел бы ни малейших возражений, будь они бакалейщиками и галантерейщиками, — ответил Бэзил, ощутив прилив раздражения. — Я просто хотел бы, чтобы они продавали нам вещи за столько, за сколько берут сами.

— Джимми не бакалейщик и не галантерейщик. Он клерк у аукциониста.

— Смиренно приношу извинения. Я подумал, он бакалейщик, потому что когда в последний раз почтил нас своим визитом, то спросил, сколько мы платим за фунт чая, и предложил продать нам его по той же цене. А потом он также предложил застраховать наш дом на случай пожара и продать мне золотую шахту в Австралии.

— Уж лучше направить все усилия на успех маленьких предприятий, чем просто слоняться без дела, как ты.

— Действительно, боюсь, даже ради твоего удовольствия я не стану расхаживать с образцами чая в кармане и предлагать друзьям купить фунт-другой, когда приду к ним в гости. К тому же я не думаю, что они вообще мне за это заплатят.

— О нет! — насмешливо откликнулась Дженни. — Ты ведь джентльмен, и барристер, и писатель, и ты не сделаешь ничего, чтобы запачкать белые руки, которыми так гордишься. И как другие юристы получают собственные дела?

— Самый простой способ, я полагаю, — жениться на дочери хитрого солиситора.

— Вместо официантки?

— Этого я не говорил, Дженни, — очень мрачно ответил он.

— О нет, ты этого не сказал. Но ты намекнул. Ты никогда ничего не говоришь, но всегда что-то подразумеваешь и делаешь намеки, пока я не выйду из себя.

Он протянул к ней руки:

— Мне очень жаль, если я задел тебя. Уверяю: я этого не хотел. Я всегда пытаюсь проявлять к тебе доброту.

Он с тоской посмотрел на нее, ожидая услышать слова сожаления или любви, но она лишь угрюмо поджала губы, опустила глаза и взяла шитье.

Нахмурившись, он вернулся к письмам, и еще час они молчали. Потом Дженни, будучи не в силах выносить полную тишину, которая довлела над ней еще больше, потому что Бэзил сидел так близко, холодный и неприступный, отправилась к себе в комнату. Ее злость улетучилась, и она была напугана собственным поведением. Она хотела все обдумать и в отчаянии вспомнила, что ей не к кому обратиться за советом. Было невозможно заставить родных понять эти трудности, вместо помощи они осыпали бы ее издевками и жестокими шутками. Ей пришла на ум мысль поговорить с Фрэнком — единственным другом Бэзила, которого она знала больше других, поскольку он нередко приезжал в Барнс, держась приветливо и учтиво. Ей казалось, ему можно доверять. Но какое Фрэнку дело до ее несчастья и чем он поможет? Дженни знала, как он выразит свое бесполезное сочувствие. Ей казалось, она совершенно одна в целом мире, слабая, перепуганная и лишенная общения с людьми, с которыми прошла ее жизнь, и с людьми, в класс которых она вроде бы вошла после брака. Как марионетка, она бесконечно вращалась в круге своих проблем, но не видела выхода. Ужас и неопределенность ее положения заставили отчаянно начать искать новые пути к счастью, которого она так отчаянно желала. Дженни стала размышлять над событиями последнего года, вспоминая каждую ссору с мужем, и видела, как потихоньку копившаяся обида омрачала блаженство, в котором она купалась поначалу. Потом она решила, что необходимо срочно что-то предпринять, иначе будет слишком поздно. Дженни стремительно теряла любовь мужа и в горьком самобичевании взвалила всю вину на свои плечи. У нее остался лишь один шанс — полностью измениться. Она должна была попытаться избавиться от придирчивости и безумной ревности. Она должна была хотя бы попробовать стать более достойной его. В муках раскаяния Дженни мысленно перебрала все свои недостатки. В конце концов, раскрасневшаяся, с блестевшими от слез глазами, она подошла к Бэзилу и положила ладонь ему на плечо.