— Это я, черт возьми, ничего не понимаю. Кого-кого, а уж русских-то я знаю, они меня вырастили. Все, черт бы их побрал, русские, которые испугались Сталина и драпанули из этой дыры, жили в моем доме.

— Я слышал, что ваши родители были радикалы, — осторожно вставил Аркадий.

— Радикалы? Красные, черт подери. Красные ирландские католики. Правильно, черт возьми, вы должны были слышать о Большом Джиме и Эдне Кервилл.

Аркадий оглядел зал. Все посетители пьяно уставились в телевизор. Одесса забила еще гол, и все, кто еще был в состоянии, засвистели. Кервилл больно сжал руку Аркадию и резко повернул его к себе.

— Большой Джим и Эдна сердцем болели за вашу страну. Будь ты анархист, меньшевик, как бы тебя там ни называли, если ты был русский и к тому же чокнутый, то у тебя в Нью-Йорке был дом — наш дом. И это тогда, когда их нигде на порог не пускали. Джим и Эдна без конца помогали красным изгнанникам. Знаете, а из анархистов получились классные автомеханики. У них, у этих анархистов, голова к механике приспособлена еще со времен, когда они делали бомбы.

— У американских левых, видно, интересная история… — начал было Аркадий.

— Нечего мне рассказывать об американских левых, я сам, черт возьми, все расскажу об американских левых. О беззубом движении марксистов-католиков со всеми его журналами, которым давались умные названия — «Работа», «Молитва», «Мысль», хотя самая тяжелая работа, какую они знали, — это поднять рюмку с вином или перднуть, или такие сопливые, в духе Иисуса, как «Скажите, братья» или «Грегорианское обозрение». От последнего я в восторге. Слегка, по-монашески, пинает в зад Брата Маркса. Только их никогда не видно там, где бьют по головам, а полицейские, которые бьют, валят в церковь святить свои дубинки. Попы, те были хуже полицейских. Черт возьми, да сам папа был фашистом. В Америке, чтобы стать кардиналом, нужно быть развратником, невеждой и ирландцем, так-то. Эдну Кервилл били по голове, маленькую женщину, сын ее получил конфирмацию в церкви Святого Патрика. За что? За то, что в течение двадцати лет «Красная звезда» была единственным католическим журналом, которому хватило духу называться коммунистическим. Прямо на обложке. Большой Джим всегда так поступал. Он был из семьи, с давних пор связанной с Ирландской республиканской армией, сам сделал что-то вроде пивного ларька на колесах, своими руками, которые закрыли бы этот стол, — и Кервилл положил на стол свои огромные ручищи. — Себе на беду он чертовски много знал. Эдна была ирландкой до мозга костей. У ее родителей был пивоваренный завод, и семья прочила ей быть монашкой — такая была семья. Благодаря этому Большого Джима и Эдну, несмотря ни на что, не отлучили от церкви — ее старики приобретали и передавали участки под строительство новых церквей, три по Гудзону и один в Ирландии. Разумеется, у нас было и свое пристанище — Дом имени Джо Хилла в Мэрифарм, где у камина велись очень умные беседы. Был ли де Шарден скрытым капиталистом? Или не был? Нужно ли нам бойкотировать «Иду своим путем»? О, по выходным мы были монахами! Пели «Слава в вышних Богу» в сопровождении гонгов, в окружении цветных витражей и позолоченных икон. От нас разило братством, пока не кончилась война и не начался суд над Розенбергами. Тут все эти монахи натянули свои капюшоны на головы и задницы и побежали прятаться. За исключением Большого Джима, Эдны и нескольких бедняг-русских, с которыми мы начинали. Конечно, нельзя было ожидать ничего хорошего, когда у дверей дежурили люди Маккарти и ФБР. Я убивал китайцев в Корее, когда родился Джимми. Это была семейная шутка. Гувер так обложил Большого Джима и Эдну в их доме, что им ничего не оставалось, как снова тешиться в постели.

Наконец «Динамо» забило гол, вызвав нестройные возгласы одобрения в зале.

— Потом я получил отпуск в связи с их смертью. Они вместе свели счеты с жизнью, впрыснули себе морфий, единственный достойный способ уйти из жизни. Это случилось 10 марта 1953 года, через пять дней после смерти Сталина, когда Советский Союз собирался восстать из неразберихи и осветить путь в Социалистический Иерусалим. Только этому не дано было случиться — та же самая команда палачей повела лодку по старому кровавому пути. Ясно, что Большой Джим и Эдна умерли от жестокого разочарования. Похороны, правда, были довольно забавными. Социалисты не явились, потому что Большой Джим и Эдна были коммунисты; католики не пришли, потому что самоубийство — грех; коммунистов не было, потому что Большой Джим и Эдна не аплодировали Дяде Джо. Так что на похоронах были только люди ФБР, Джимми и я. Спустя пять лет заходил кто-то из советского посольства и спрашивал, не хотели бы мы перевезти останки Большого Джима и Эдны в Россию. Нет, им не дадут нишу в Кремлевской стене, такого чуда не обещали, но хорошая могилка в Москве обеспечена. Забавно вспомнить. Все это я говорю к тому, чтобы показать, что я знаю вас и ваш народ. Кто-то в вашем городе убил моего братишку. Сейчас вы мне подыгрываете, потому что хотите достать того парня, который убрал вашего друга, или потому что приказал ваш босс, или потому что вы гад и собираетесь бросить меня с веревкой на шее, когда станет туго. Предупреждаю, что в этом случае я первый вас достану. Просто предупреждаю.

* * *

Аркадий ехал, сам не зная куда. Он не был пьян. Сидеть рядом с Кервиллом было все равно что сидеть перед открытой топкой, которая переводила водку в пар, бесполезно выделяя энергию. На каждом перекрестке в свете прожекторов развешивали красные знамена. По улицам ползали похожие на улиток мусоросборочные машины. Спящая Москва вступала в майские праздники.

Проголодавшись, он заехал перекусить на Петровку. В буфете никого не было, за исключением сидевших за одним из столиков девушек, дежуривших на охране частных квартир. Некоторые граждане платили определенную сумму денег и ставили охранную сигнализацию от воров. Девушки, положив руки под головы, крепко спали. Аркадий бросил в банку несколько монет, взял себе чаю и черствых булочек. Одну съел, остальные оставил.

У него было ощущение, будто что-то происходит, но он не знал что и где. В вестибюлях его шаги гулко отдавались, будто шаги другого человека. Большинство находящихся на ночном дежурстве были в городе, очищая город от пьяниц накануне первомайских праздников. Первого мая, наоборот, напиться было вполне патриотично. Все зависит от времени. Радикалы, о которых рассказывал Кервилл, тени забытых событий и ушедших в прошлое страстей, о которых, думал Аркадий, вряд ли знали и помнили сами американцы, — что общего было у них с убийством в Москве?

В центре связи два сержанта, расстегнув воротнички, печатали радиосообщения — невидимый глазу мусор внешнего мира. Хотя на карте города не светились огоньки, Аркадий внимательно поглядел на нее.

Он перешел в дежурное помещение уголовного розыска. Офицер, сидя в одиночестве, печатал на машинке записи, сделанные в зале суда. Слушания в суде записывались от руки, потом перепечатывались для досье. Вывешенные на стене объявления призывали к бдительности в течение «славной недели» и приглашали группы лыжников на Кавказ. Он сел за стол и набрал номер центральной телефонной и телеграфной станции. Дождавшись ответа после двадцатого гудка, он поинтересовался телефонными звонками с автоматов, расположенных вокруг дома Ирины Асановой.