еле сводящему концы с концами. Туману все равно, где стелиться, а Мойре все равно, для кого играть. Неизменно лишь одно – с ее появлением все разговоры смолкают и люди почтительно отводят взоры, не решаясь смотреть на ее стройную фигурку, облаченную в серое свободное платье, и струящиеся белокурые локоны, гладкие, как поверхность моря в безветренную погоду, и легкие, словно дымка. Она всегда приходит безмолвно и исполняет балладу – ту самую, что Тристан сыграл для трактирщика, и глаза людей наливаются слезами. Она, казалось бы, намеренно упрощает аккомпанемент, но никто не обращает внимание на незамысловатость ее игры – все слушают ее чудесный голос, что для них в ту минуту звучит богаче, чем целый оркестр. И тогда на середине баллады многим начинает казаться, что ее лютне начинает отвечать другая – словно сам туман, не выдержав, начинает подыгрывать Мойре из своего потустороннего мира. Рисунок этого второго инструмента бесконечно сложен, искусен, но так же неуловим, и по окончании песни никто не может сказать доподлинно – то ли голос королевы менестрелей звучал сегодня особенно чудесно, то ли и вправду отзвуки ее пения вызвали из небытия призрак того самого, единственного исполнения, свидетелем которому стал когда-то Смотритель. Но рассеивается туман, и с ним уходит Мойра. Песня пропадает вместе с нею, оставляя щемящее, непостижимое чувство. Совсем как первая любовь.

Смотритель тем временем возвращается домой с тремя свертками. Тот, что он бросает в огонь, даже не раскрывая, был нужен для его дозора. В нем Альманахи, расписания, карты. Он больше не ждет кораблей, не следит за звездным небом и не всматривается в горизонт. Он по привычке забрал эту папку по пути в долину на условленном месте – там, где его Покровители всегда оставляют свои распоряжения. Впервые за долгое время Смотрителю все равно. Бумаги горят, мерно потрескивая в одиноком камине.

Второй сверток, продолговатый и самый тяжелый из трех, скрывает футляр. Футляр с флейтой. Бард и Мойра настойчиво пытаются обучить его музыке, и Смотритель всей душой хочет постичь это искусство, но ноты не даются его неловким, грубеющим пальцам. Он будет учиться и дальше, но знает, что это бесполезно. У него нет слуха.

Третий сверток, что лежит на столе, скрывает книгу. Это Бард принес ему обязательный гостинец из очередного странствия. Смотрителю не терпится узнать, что за томик сын раздобыл для него на сей раз. Он проглатывает все – сборники стихов, романы, исторические очерки. Книга стала его женой, дочерью, другом. Читать чужие истории оказалось гораздо проще, чем переживать свои.

Вот веревка разрезана. Смотритель аккуратно, с почти религиозным почтением, разворачивает сверток и всматривается в буквы, выдавленные на обложке. Он не показывает своего волнения, это было бы недостойно, но сердце его бьется немного чаще, а руки так и тянутся к новым, душистым, шершавым страницам. Внезапно его охватывает чувство спокойной уверенности, взаимности и покоя. Он еле заметно кивает книге и отправляется заварить чай. Она никуда не денется от него, и, когда он вернется, она все так же покорно будет лежать посередине стола. Нет нужды показывать ей свое нетерпение, даже когда она столь прекрасна и полна волшебства нераскрытой тайны. Совсем как первая любовь.

Дом на краю

Принц замолчал.

Я смотрел вверх, в темноту леса, сквозь ползучее сплетение ветвей и на холодные немигающие звезды, к которым изредка присоединялась одинокая искорка. Сквозь потрескивание костра я еще различал шум далекого прибоя и отголоски лютни странствующего менестреля.

– Не услышал ничего знакомого? – поинтересовался наконец Принц.

– Эта новелла совсем не страшная, – сказал я вместо ответа.

– И туман не страшный? И маяк на скалистом утесе?

Не помню, что сделало мое тело, когда я все понял. Скорее всего, я резко привстал. Возможно, я даже что-то сказал, но я уже не помню, что это было. Мое следующее суматошное воспоминание – это я, собирающий вещи и горячо призывающий Принца сделать то же самое; это Принц, попеременно серьезный и смеющийся, пытающийся вежливо отобрать у меня сумку и наконец теряющий самообладание и потрясающий меня за грудки; это тишина, обволакивающая мое обмякшее тело после того, как я обессиленно уселся рядом с костром.

– Ну, вот, – подытожил тогда Принц, плюхаясь на землю рядом со мной. – Успокоились?

Я молчал кивнул.

– Вот и славно, – безрадостно согласился Принц.

Немного придя в себя, я спросил его первое, что пришло мне в голову:

– Где я жил?

Он горько усмехнулся.

– В хижине на опушке. Где же еще?

– Покажи мне ее на карте.

– Я гляжу, ты потихоньку начинаешь понимать.

– Где я жил? – отрешенно повторил я.

– Так ты потихоньку поднатореешь в хороших вопросах, – с издевкой ободрил меня Принц. – Просто повторяй их по нескольку раз.

Я спрятал лицо в ладонях. Должно быть, этот жест выглядел откровенно жалким даже по моим меркам, потому что Принц неловко хлопнул меня по лечу и, как мне тогда почудилось, очень искренне сказал:

– Я понимаю, как это нелегко.

– Ты, должно быть, не лучше чувствовал себя, когда выяснил, что мать того клерка в Саджии стала получать твои письма?

– Я думаю, тебе гораздо хуже, – допустил он, удивив меня еще больше.

Мы еще немного послушали костер, и я задумался, а насколько настоящим был этот огонь? Не придумал ли его кто-нибудь себе на потеху? Неужели отец просто так взял и сочинил маяк, и наши туманы, и невесть что еще?

– Как ты попал на маяк? – очень тихо спросил я у Принца, боясь потревожить темноту. – Почему другие люди никогда к нему не забредали?

Он сделал паузу, подумал, ответил:

– Потому что его нет.

– А письма клерка? – я ничего не понимал. – Как они дошли до его матушки?

Принц снова ответил с небольшой задержкой.

– Они существовали для всех, кто имел к ним отношение. Для тех, о ком было написано в сказке. Для меня и для нее. И, возможно, для всех, кому она решила их показать, если таковые были. Но ни для кого более.

– А почему тогда я вижу маяк? Ведь я никогда о нем не просил. Он что, достался мне в наследство?

– Именно так, – кивнул Принц.

– А как быть уверенным в том, что сказка, написанная этим вашим каменным пером, не затронет тех, кого она не должна затрагивать?

– Писать ее аккуратно, – Принц пожал плечами. – А вообще – никак.

Я неоправданно горько вздохнул, и, видимо, в наказание, Принц задал мне вопрос, который я слишком боялся задать себе сам:

– Скажи, а ты уже придумал, о чем