— Я давно на тебя смотрю, Микеланьоло, — послышался рядом шепелявый старческий голос, — а ты меня не видишь, знать не знаешь обо мне, ты далече…

— Фра Тимотео!

— Так, так, — укоризненно продолжал старичок. — Тебе, видно, не до людей, когда ты беседуешь с камнями. Не лги, Микеланьоло, лгать великий грех! Я долго на тебя смотрел, у тебя губы шевелились, ты беседовал с этим камнем… — Во взгляде старика появилось страдание. — Если у тебя какой грех на душе, доверь его мне, мой мальчик. Мы встанем с тобой на колени, попросим господа милосердного, и отец наш небесный отпустит его. Пойдем, исповедуйся мне, ангелы обрадуются, и тебе легче станет. Мне страшно за тебя, ты вырос на моих глазах, которые скоро закроются. А как фра Тимотео умрет, как братья монастырские скажут тебе: "Умер фра Тимотео, монах недостойный, который столько в жизни бродил, а ныне предстоит суду божьему", — как скажут это братья монастырские, скоро уж скажут, кто тогда поможет тебе? Я все время о тебе думаю, боюсь за тебя, — что же ты отвергаешь меня? Встанем вот здесь на колени и воззовем согласно и смиренно к заступнику нашему святому Франциску, а он скажет богу: "Эти двое там взывают ко мне, не могу я, боже милостивый, оставить их без помощи!" Вот что скажет святой заступник наш, и бог услышит его. Ведь брат Илья был уже совсем заточен, понимаешь, заточен накрепко, а попросил святого Франциска — такая, мол, вера у меня в силу просьбы твоей, что, окажись я в самой середине ада, а ты бы помолился за меня, это принесло бы мне прохладу, — понимаешь ты, помолился заступник наш святой, и бог отменил заточенье ради заслуг святого Франциска, вот видишь, а ты не хочешь довериться мне и молиться со мной, душу твою омрачает тень, а ты не хочешь, чтоб она вместе со всеми тенями сегодняшнего дня туда ушла, где ей быть надлежит.

— Фра Тимотео, — с изумлением промолвил Микеланджело, — я вас не понимаю…

— Я видел, — продолжал монах, — как ты беседовал с этим камнем, и я не узнавал тебя, мой Микеланьоло. Как будто это был не ты. Тут что-то неладно, нет, неладно! Микеланджело, признайся мне, ты там, у Медичи, среди философов этих, научился темным делам, грешным делам, ты этот камень заклинал? Да, заклинал. Заклинал, чтоб и эта работа тебе удалась, признайся мне! Потому что это — великий грех, смертный грех, за это полагается смерть — духовная и мирская. Знаешь, кого нынче жгут у нас за городом? Колдунью, старуху, Лаверной звать, вот кого жгут там, и жертву, совращенную ею, девушку одну, по имени Джанетта, — жгут ее, колдунью, а ты не хочешь покориться. Ты хуже этой старухи, Микеланьоло!

— Вы ошибаетесь, фра Тимотео… — сказал Микеланджело. — Я этого камня не заклинал, я не умею этого делать, никогда не учился таким вещам и не собирался даже, и у Медичи не учился этому.

— С богом не беседовал, — тихо промолвил старичок. — А с камнем беседовал. Берегись, Микеланьоло, мне страшно за тебя, ты не такой, как я думал, — когда я на тебя смотрел, а ты об этом не знал, я видел: в тебе не было силы.

— Что вы говорите?! — воскликнул мальчик.

— Да, не было, — повторил монах. — В руках твоих не было силы, сила была в камне. Уж извини, коль нескладно говорю, я — сборщик подаянья и молитвенник, не умею красно говорить, как ты там, у Медичи, слушать привык, но именно как сборщик подаянья и молитвенник говорю тебе, что сила была в камне, а ты был слабенький. Ты гладил камень, ласкал его, и он высасывал из тебя всю силу. Стало мне жутко, мальчик мой, смотреть на это, у тебя лицо было измученное, лицо больного, и ты все что-то шептал, — ну да, ты об этом не знаешь, теперь верю, что не знаешь. Ты был как заклятый, и это было страшное зрелище… Тебя одолела та сила, которую ты должен одолеть. Ты ослабел перед камнем, лишился своей силы, и камень высасывал ее, я видел это. Ты забыл, что я тебе всегда говорил: приступай к своему делу со смирением, работай так, как будто хочешь молиться. С богом беседовал? Нет, с камнем… Теперь пойдем, я пришел за тобой. Приор в Сан-Спирито хочет с тобой поговорить, он послал меня за тобой, пойдем, по дороге я успею еще кое-что тебе сказать. Он хочет дать тебе работу, пойдем!

— Для обители Сан-Спирито? — удивился Микеланджело.

— Да, — кивнул старичок. — Только камня не будет. Тебе, видно, придется сделать из дерева изображение нашего Спасителя, страдающего на кресте за грехи наши.

Они вошли в город. Монах шел медленно, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух. Полдневный покой, дорога тянется, дома будто застыли.

— Я скоро умру, Микеланьоло, знаю это и жду эту желанную минуту, — тихо промолвил старик. — Довольно уж понищенствовал в жизни и потаскал в монастырь брошенных хлебных корок да погнутых монеток, все молитвы свои излил за других и теперь, когда нужно перед смертным часом за себя помолиться, вдруг вижу, ничего-то у меня не осталось, все вознес за этих других… И как весь хлеб отдал, так и все молитвы отдал, и ничего мне не осталось… Но, может, может, все-таки… — он тоскливо вздохнул, — может, найду все-таки одну какую-нибудь, и она-то как раз будет самая прекрасная, самая сильная и последняя. Но и самую прекрасную, самую сильную и последнюю не оставлю себе, а вознесу за тебя, за тебя, Микеланьоло, потому что ты всегда был мне дороже всех.

Жгучесть слез в глазах мальчика, пылко и застенчиво сжимающего худую стариковскую руку. Монах тяжело дышит. Рваная ряса его полна дыр. А сандалий и вовсе нету, — он ходит по камню и пыли босой. Веревка вокруг иссохших бедер затянута, и на ней — четки с крупными зернами, чтоб ни одна молитва не выскользнула из негнущихся, дрожащих старых пальцев.

— Я знаю тебя с тех пор, как ты пешком под стол ходил, — продолжал старичок. — Помню, как ты смеялся и хлопал в ладошки, когда я рисовал тебе, как сестры рыбки прислушивались к словам святого брата Антонино, всякий раз дружно высовывая головки из воды, чинно и в полном смирении, чтобы лучше слышать и хвалить господа. Ты рос… Я все время следил за тобой… видел твои лишенья и муки, страдал твоими страданьями, плакал твоими слезами, молился за тебя. А ты стал художником Медичи и забыл меня. Когда, после смерти Лоренцо, правитель Пьер, по высокомерию своему, выгнал тебя, я пришел опять — и что же увидел? Увидел тебя, беседующего с камнем. Увидел, как ты теряешь силу свою и камень берет ее у тебя. Так вот — я тебе кое-что расскажу. Этот случай произошел в городе Сиене много лет тому назад, когда я там был, дурно служа господу, монах никогда ни на что не годный. Слушай внимательно, что было в Сиене.

Посмотрев испытующе на мальчика, монах начал свой рассказ.

— Жил там один юноша, очень красивый и богатый, по имени Агостино да Уливелло, родом патриций, проводя время в удовольствиях и развлечениях, служа греху и пренебрегая спасением души. Но в сердце у него все время горела мысль, что это — не настоящая его жизнь, что все эти наслаждения только птицы пролетные. Чем больше он об этом думал, тем ясней ему становилось, что он разрушает свое вечное блаженство и, гоняясь за птицами, становится посмешищем людей. Решил он от праздной жизни отречься и отрекся. А так как весьма возлюбил красоту и милосердный господь вложил в сердце его, хоть и грешное, превеликие дарования, поступил он в мастерскую одного славного мастера и стал, как ты, ваятелем. После этого он с великой любовью и рвением предался занятиям искусством, но не переставали манить его призраки прежних радостей, так как был он молод и хорош собой, а дьявол не терпит, чтоб человек жил в мире со своей совестью. Все время расставляли ему ловушки и силки сиенские женщины и девицы, и не мог он в храм божий прийти, чтоб не ждала его там ведьма с письмом от какой-нибудь сиенской мадонны, у которой муж как раз в отъезде и она горячо предлагает юноше вкусный ужин, огонь в очаге и место в постели. Вся Сиена знала веселого и красивого ваятеля Агостино да Уливелло, который молод, счастлив и любит все радости жизни. Он ходил, припевая, а так как рвал все цветы по пути, было ему суждено сорвать и черную гроздь своего несчастья. Случилось однажды, что, гуляя за городом, набрел он на какую-то длинную стену, и пришло ему в голову посмотреть, что за ней. Не видя нигде калитки, он вспрыгнул на стену, и оказался там чудный большой сад, а в том саду — девица с поднятыми руками, срывающая с дерева цветок. И тут Агостино закричал от ужаса, такой у нее был страшный вид!