Когда Алекс вышла из магазина, на углу остановился автобус, однако он был так набит, что сесть смогли только первые несколько человек из очереди; он ехал на юг, но у нас не было причин думать, что он мог бы переправить нас в Бруклин. Я спросил полицейского на углу Бродвея и Пятнадцатой, как нам добраться до Бруклина, но он в ответ пренебрежительно пожал плечами, и только; к своему удивлению, я ощутил прилив ярости, мне представилось, что я бью его кулаком, и лишь после этого я понял, как много противоречивых эмоций сталкивается и рекомбинируется во мне. Моя улыбка, по всей вероятности, была странной, и Алекс спросила, все ли со мной в порядке. Участок Юнион-сквер между «Хоул Фудс» и скоплением больших машин городских служб и полиции, рядом с которыми работали генераторы, был более или менее освещен; но, когда мы пошли дальше на юг, темнота стала обволакивающей, фары автомобилей прорезали ее все реже и реже: езда по неосвещенным и нерегулируемым улицам – дело опасное. Пытаться вспомнить полные жизни кварталы Верхнего Манхэттена, которые мы покинули всего час или два назад, не говоря уже о Бруклине, откуда мы уехали днем, было все равно что пытаться «вспомнить» другую эпоху. Ощущение устойчивости, архитектура Верхнего Ист-Сайда с его зданиями в стиле французского Ренессанса и в федеральном стиле, казалось, принадлежали к прошедшим временам, невинным и славным, тогда как ультразвуковая технология представлялась мне, идущему во мраке, предвестьем будущего; и то и другое было слишком чужеродно текущему моменту, чтобы найти место в повествовании. Чувство времени у меня нарушилось, я ощущал себя равноудаленным от всех своих воспоминаний или одинаково к ним близким: вот голубые искры во рту у Мони́к, когда она откусила от леденца; вот галлюцинации, когда я лежал в Мехико с высокой температурой; вот катастрофа космического челнока в прямом телеэфире. Я поднял глаза на высившиеся вокруг здания, которые скорее угадывались, чем были видны, и задался вопросом, много ли людей в них осталось. Там и тут можно было приметить луч, скользящий вдоль окна, огонек свечи, свет жидкокристаллического экрана, но в целом создавалось ощущение пустоты. Я сказал Алекс, что со мной все нормально. Почему-то мне представилось, будто во всех этих домах есть субботние лифты, будто они и сейчас бесшумно работают, черпая энергию из какого-то иного источника, из какого-то иного времени.

Мы, должно быть, поворачивали на восток, когда упирались в тупики, потому что встреча с двумя мужчинами – по крайней мере один из них был пьян, и они попросили денег – произошла на углу Лафайетт-стрит и Канал-стрит. Довольно долго я медлил, не зная, нищенствуют они или хотят нас ограбить, – в отсутствие фонарей и установившегося порядка отношения между людьми стали по-новому неопределенными, сориентироваться было трудно, как будто, наряду с электричеством, мы лишились некой социальной проприоцепции. Я ответил им, что денег у меня нет, они настаивали, но не угрожали откровенно; прежде чем я успел решить, чтó сделать или сказать, Алекс дала им пару долларов, и они исчезли.

Холодало. На востоке среди темных башен Финансового квартала мы увидели яркое сияние – казалось, в темноте светился глаз какого-то животного. Потом мы узнали, что это был инвестиционный банк «Голдман Сакс», появились фотографии, где он – одно из немногих освещенных зданий в панораме Нижнего Манхэттена. Я поместил этот образ на обложку своей книги – не той, о мошенничестве, что я подрядился писать, а той, что я написал вместо нее для вас, вам, – книги, балансирующей на грани вымысла и невымышленности. Банк, должно быть, располагал генераторами немыслимой мощности; или он имел особый доступ к некой тайной энергосистеме? Мы двигались то на юг, то на запад, и какое-то время тьма вокруг была кромешная; мне вспомнилась Марфа, здания казались постоянными инсталляциями в ночной пустыне. Я попробовал рассказать о своем ощущении Алекс, но мой голос на неосвещенной улице звучал странно – он был громким, привлекающим к нам внимание, хотя в звуках кругом недостатка не было: кто-то прибивал что-то молотком, пролетел невидимый вертолет, от большого грузовика поблизости донесся протяжный вой тормозов на высокой ноте, в котором было что-то подводное, что-то от пения китов. Когда мы повернули на Парк-плейс, неожиданно появилось такси; осязаемую пустоту на месте башен-близнецов теперь трудно было отграничить от невидимых зданий вокруг. У меня возникло ощущение, что, включись сейчас вдруг электричество, башни стояли бы на месте, чуть покачиваясь. Хотя я видел кого-то на заднем сиденье такси, кого-то, в ком мне почудилась личность, находящаяся по обе стороны поэмы, – дочь Бернарда и Натали, Лиза, Ари, – я попытался остановить машину; я слыхал, что таксисты сейчас подсаживают новых пассажиров, беря с них полную плату, пассажиров из других миров; но этот не остановился.

Я спросил Алекс, как она; она ответила – нормально, но я знал, что она устала и ей холодно. А предположим, она была бы на девятом месяце и я случайно ставлю ее в такое вот первобытное положение? Ты ни в какое положение меня не поставил, ответила она со смехом, когда я высказал ей это вслух. В ней развивалось маленькое млекопитающее – на этой неделе формировались вкусовые сосочки, зачатки зубов. Степень моего участия нам предстояло определить по ходу дела. Увидев магазинчик, тускло освещенный с помощью генератора, я вошел купить бутылку воды и пару батончиков гранолы, потому что мы с полудня ничего не ели. Внутри резко пахло гнилыми овощами, холодильники-витрины стояли пустые, но на полках кое-что оставалось; пол еще не высох. Питьевой воды видно не было, но когда я спросил, человек за прилавком достал большую бутылку. Я спросил сколько, и он ответил: десять долларов. Теперь я увидел и другие товары, которые он держал около себя за прилавком, точно сокровища, каковыми они и были: блоки батареек, фонарики, спички, батончики «Клиф», растворимый кофе. Я поинтересовался ценой каждого по очереди, и всякий раз он, усмехаясь, говорил: десять долларов. За несколько миль отсюда все это стоило не больше, чем до урагана; во тьме цены растут как на дрожжах. На слабеющую валюту я купил воду и батончик «Луна» для Алекс, и мы двинулись дальше.

Когда мы миновали ратушу и подошли к Бруклинскому мосту, там было множество людей и автомобильных фар, полицейские регулировали транспорт и группами стояли машины городских служб: пожарные, скорая помощь, водопровод-канализация и так далее. На Сентер-стрит стояли два военных джипа. На той стороне Ист-Ривер Бруклин сиял огнями, точно из другой эры. Мы уже протопали около семи миль, хотя собирались пройти самое большее одну; я спросил Алекс, не попробовать ли мне узнать насчет автобусов, но она ответила отрицательно: она хочет «сделать все». На пешеходную дорожку моста непрерывным потоком поднимались люди в повседневной одежде, и между нами всеми что-то потрескивало, какая-то странная энергия; отчасти это был парад, отчасти бегство, отчасти шествие протестующих. Каждую женщину я воображал себе беременной, а потом я всех нас представил себе мертвецами, втекающими на Лондонский мост[106]. Я хочу сказать, что, лишенные лиц, мы присутствовали в теневом, колеблющемся режиме, что все мы распались на части – и вместе с тем включены в общее. Я цитирую сейчас, как Джон Гиллеспи Маги[107], и буду цитировать еще. Когда мы уже были над водой, под тросами, мы остановились и посмотрели назад. Верхний Манхэттен сиял ярче обычного, хотя, если перевести взгляд на север, на фоне света видны были обесточенные жилые кварталы. Они казались двумерными, походили на картонные театральные декорации переднего плана. Нижний Манхэттен чернел позади нас, его массы лишь угадывались. Огни фейерверков в честь завершения строительства моста вспыхивали над нами в 1883 году, творя паутину на странице. Луна на небе поднялась высоко, ее свет отражается в воде. Я хочу кое-что сказать американским школьникам: