Всё это, спутанное, озлобляющее, свербящее, яростным червилищем точило ноющее сердце, рыхля и пыряя упругими жальцами, шершавыми шильцами, грубыми баграми, острыми заусеницами, калёными вертелами…

И так во весь путь, когда с полудюжиной воинов правил он по первомерзли в Самару-городок…

На пятый день повстречался большой отряд стрельцов и казаков. Вторых сперва и не заметили. Вольной стаей подпирали они стрелецкий костяк со Звонарёвым в голове.

Сравнявшись, поручкались. Поликарп дал знак своим.

Тпру…

Переждали, как подтянутся казаки.

— Что, Степан, мечешься? — жалостно улыбнулся пятидесятник. — Надя-то твоя того… Всё…

— Взамуж отдана? — хладнокровно, сам дивясь выдержке, спросил Бердыш, тогда как сердце в прорубь сигануло.

— Венчаются скоро. Правда, Надя всё хворает. Оттого и затяжки. А я вот с поручением важным.

— Да у тебя, гляжу, чуть не войско!

— Казаков в Астрахань веду.

— Что? — кровь в висках застучала живее, но без тепла. — Никак яицкие в Самару пожаловали? Да, небось, все?

— Ну уж все! Все — это, брат, за полтыщи. А тут по полста три.

— А остальные где?

— Ну, Семейка Кольцов, вишь, с этими молодцами возвернулся. Богдашка на милостивую не клюнул. Эти ж, с Мещеряковым явясь, загудели с ходу, точно и вин за ними нет. Без просыху вольготничали. Баб позадирали тутошних. Чуть до бучи не дошло. Потом воевода всё же сладил. Велел собираться в Астрахань. Оно б сошло за счастье, не накати ненастье… Послов нам чёрт из Москвы сосватал. На беду, пришлось всё то точняком за день до нашего отбытия. Так бы разминулись, и не знай горя. Ан припёрлись с послами ногаи, без зова, мимоездом. Вестимо, о казаках прознали, и ну ругаться. Вот, дескать, кто татям потворствует! Мол, наворовали, покаялись и прощены! А нашу, мол, рухлядь себе пригребли да с воеводой поделили. Ну, Засекин, знамо дело, мужик хоть и крутой, да только перед своими. Растерялся, сразу не смозговал, что и как. Вот голова Елчанинов — голова настоящая, хоть и гладок с виду, да в деле справен. Он возьми и подскажи князю: вели-к ты казачкам корысти, что у поганых боем достаты, этим вреднюкам и отдать. В общем, слово за словом, от казачков — прыткий такой малой Тихоня Пи…к, ну, ты знаешь: на П, а дальше иконы выноси… Как раскукарекается этот Пи…к прямо перед толмачом: а давно ль мы, станичники, похвальные слова слыхали за свои лихости в ногайских уделах?! Тут уж все загомонили. Мещеряк и вякни: ежели нам сам царь вины отпустил, так, почитай, всё; а кои вины в прошлом были, так те мы по его доброхотному соизволению свершали; теперь же мы-де люди государские и наши минучие набеги — неподсудные; так что неча кривиться перед паршивыми басурманами. Да и рухляди-де нету давно: что на Яике оставили, что прокутили на славу. Вот такое примерно зарядил… Тут все казаки зашуршали. Видим, дело к лютой стравке. Мирзы всполошились, своим языкам не рады, сробели. А мы, прикинь, что? Чуем: щас вам зараз погребай-молла. Мы ж народ простой, русский: всегда на стороне своих, не за басурман же… А Елчанинов тут снова хватился: а чего, брат-станишник, заголосил-то? Что ль на глотку берёшь? Не лучше разве ещё лишку погудеть над медовухой? И вкати пару бочат! Мещеряку здорово то не приглянулось. Ушёл от выпивох с мутилой П…ком и давай ругать воеводу, да не ругательски, а по делу. Такое всплыло!.. Уже и воевода, на что толстолоб, очухался, да при мурзилах блохастых прикажи: возьмить-ка, Поликарп, ослушников под стражу. Ну, моё дело какое? И против души, а приказ. Матюша не удивился. Легко даже как бы вздохнул, словно того и ждал…

Готовый, загодя был готовый к такому исходу, кричало из нутра Степана: знал Матюша, ранее и изначально, что к этому всё идет…

— …саблю отстегнул и сдался, — продолжал Звонарёв. — Вот такой человек. Тишка П…к — тот парень-кремень. Без крови б не дался. Но, на атамана глядя, зыркнул и поник. Станичники той порой крупно подпили, но один, Камышник Ваньша, просёк, что атамана нету. В крик! С грехом успокоили. А казакам внушили: вы-де отныне не в воле. По чину и смиритесь. Ну, на пустое брюхо и зубр копыта протянет. Посудачили — утихомирились. Вот я ими теперь и главенствую…

— А что же Матюша, Тихон, Камышник? — встревожился Степан.

— В подклети самарской. Остужаются. У меня письмо к Лобанову: как дальше с ними быть?

— Ой, не хорошо это! — вскричал Бердыш.

— Я при чём? Моя б воля…

— Ой, нехорошо это! — мотал головой Бердыш, но осёкся враз…

— Привет мил-человеку, избавителю и благодетелю, — раздался нечужой хрипок. Помертвев, Степан увидел поравнявшегося с Поликарпом седого Болдырева, других казаков.

— Милостив государь наш, а слуги его ретивые высших похвал заслужили, — с убойным злорадством вторил Ермак Петров.

Сотня иных, не безвестных глаз немой ненавистью, молчаливым презрением, пронзительной насмешкой поливали, стегали и сверлили Степана. Открыл было рот, да махнул рукой, с треском стиснул челюсти, рванул поводья.

…Сопровождавшие стрельцы-гонцы влились в воинство Звонарёва.

Один остался он на степной росстани перед Самарой…

…Сыпал снежок. Печально улыбнулся Бердыш. Уж сколько?.. Поболе года крутишься ты в этих местах, ровно в клетке зверь. И вот она, какая уж по счёту, «благодарность» за преданность и службу. И в кой раз унылым шилом дырявит ноющее сердце.

…Досада…

Вот и город, яркие желтки башен за решёткою голых дерев. Широкая прямая просека от причала к воротам. Маковка церкви, обитая жестью, в тусклых лучах играет, молочно-матовым полыхает малахитом.

Короткополый рыбак на поваленном стволе разматывает бредень. Рядом лодка качается. Бердыш долго наблюдает за рыбарём. Наконец кличет, перепугав, велит править на ту сторону.

Коня привязал к осокорю…

Шли натужно. Ещё не сведенная хрустальной судорогой вода прогибалась тяжко, стыло-студенистой жижей. Или так ему казалось?

Всё было против, всё претило, пакостило, упиралось, издевалось.

И накатила с юности освоенная тяга учудить чего-нибудь, и лучше — бешено-несуразное. От злости, бессилия, ревности, обиды и… бес знает чего там…

С трудом, но унял яростный клокот. Перетерпев, перегорел. А перегорев, исполнился безмятёгой. Даже лениво прикрыл веки и любезно спросил рыболова, не сменить ли. Тот тревожно покосился на сонного и странного барина, испуганно отспасибил и ещё усерднее налёг на весла…

Сидел, не шелохнувшись, покуда нос лодки не вкопался в прибрежный куст вымола. Сойдя, повелел рыбаку лошадь с той стороны переправить на охотницком струге.

Да, у самарян ведь завёлся бойкий охотный промысел. Зверя били везде, но всего успешней — в горах, где, как стало известно, вроде бы лет двадцать обретался загадочный отшельник. То ли Жигуль, то ли Джигуляй.