– Куда? Не вырвешься! – закричала Мэри Джейн, хлеща и хлеща горящей тряпкой.

Но крысы уже взлетали по косяку, покрывая засов. Толстый стальной брус закачался – и взмыл над пазами, с грохотом рухнув на пол. Дверь мореного дуба распахнулась…

– Ведьма творит колдовство! Ведьма творит колдовство! – прокричал в ночь писклявый скрежещущий голос.

Мгновение за дверью стояла тишина… потом послышался гневный гул… Первым в пекарню ворвался давешний проповедник. Замер, безумным взглядом окинув Мэри Джейн с горящей занавеской в руках, брошенное на полу черное платье и мечущихся крыс…

– Ах ты ж ведьма проклятая! – проорал он и всей тяжестью, как выпущенный из пушки снаряд, врезался в Мэри Джейн. Сцепившись, оба они рухнули прямо в разожженную печь.

Лисбет отчаянно закричала.

– А-а-а! – со страшным воплем Мэри Джейн вывалилась из пылающего зева. Платье на ней горело, огонь охватил волосы. Лисбет схватила матрас, пытаясь сбить огонь, но тот мгновенно вспыхнул тоже. Лисбет показалось, что прямо из очага донесся сухой, похожий на треск огня скрипучий смешок и моргнул, точно подмигивая, громадный багровый глаз.

Обезумевшая от боли сестра заметалась по пекарне. Из-под ног Мэри Джейн с писком разбегались крысы – шкура на них горела.

– Беги, Лисбет! – изнутри пылающего факела, в который она превратилась, выкрикнула Мэри Джейн и рухнула на пол. Ветошь на полу занялась пламенем.

– Беги-и-и! – И взметнувшийся до потолка костер скрыл сестру навеки.

Словно подстегнутая этим криком, Лисбет повернулась и побежала – прочь, прочь, прочь, куда подальше, куда угодно, лишь бы не слышать звенящих в ее ушах воплей и не чуять жуткого запаха паленого мяса.

Вскоре она поняла, что бежит не одна – обычно пустынные улицы чумного Лондона были полны народу. Вокруг шли и бежали люди, волоча на плечах плачущих детей и узлы со скарбом. Густой черный дым забивал легкие. Лисбет обернулась – и увидела встающее над крышами пылающее зарево. Она снова шла, вместе со всеми перебираясь из улицы в улицу перед наступающим огнем. Несла чьего-то ребенка, потом чей-то скарб, снова шла сама, спотыкаясь, падая, поднимаясь снова. Кто-то, кажется, благодарил, кто-то куда-то звал, но она ничего не видела и не слышала, перед глазами ее, сменяя друг друга, стояли лишь две картинки – выглянувшая из-под черной вуали ухмыляющаяся крысиная морда и лицо Мэри Джейн, сказочно прекрасное в пылающем огненном ореоле. Наконец чьи-то милосердные руки втянули ее в лодку – она плыла на другую сторону Темзы, оставив расползающийся по городу пожар позади. Оглянулась она еще только один раз – уже на другом берегу. Оглянулась и тут же, закрыв лицо руками, побежала дальше – прочь, прочь!

Такого быть не могло, она безумна, как давешний проповедник! Но она видела!

Извергая потоки пламени, над горящими крышами кружили двенадцать багровых глаз. То пропадая, то появляясь в вихре огня, носилась голова – одна лишь голова, без тела! Там, где являлась она, с грохотом обрушивались дома, а жгучие искры разлетались во все стороны, заставляя вспыхивать крытые соломой и дранкой крыши. А над всем этим, медленно распрямляясь, вставал в небесах скелет, увенчанный железной короной, с черным мечом в костлявых руках!

Она бежала прочь, еще не зная, что пожар будет пылать много дней и выжжет Лондон почти начисто. Не зная, что война с голландцами проиграна и вскоре голландский флот войдет в устье Темзы, готовый подобраться к издыхающему городу и снести его начисто огнем корабельных батарей![17]

– Хватит, пожировали на поте и крови народных, эксплуататоры! – выкрикнул высокий парень в затрепанной буденовке, судя по бурым пятнам долго, может, и с самой Гражданской войны, валявшейся в подполе, а вот теперь снова сгодившейся. Он рванул мешок с фасолью, но женщина с закаменевшим в яростном ожесточении лицом не отпускала. Тогда парень задрал ногу, точно журавель, уперся каблуком сапога женщине в грудь и с силой толкнул. Она упала молча, без плача, как мертвая, неподвижно распростершись на чисто выметенной земле двора. Только ее понуро сидящий у плетеного тына муж поднял голову и с безнадежной тоской спросил:

– Какие ж мы эксплуататоры – у нас и батраков сроду не было, все сами, семьей на земле робылы! А землю нам Советская власть дала!

– А вы ее, свою власть, вот так отблагодарили! – жестко отрезал учитель. – Когда ей понадобилась помощь – все под себя загребли, сами на мешки с зерном сели, с жиру лопаетесь, а рабочим людям в городах из-за вас пропадай! Мироеды вы и куркули! Выноси все, ребята! – скомандовал он, и из амбара лихо, с рук на руки, начали выбрасывать мешки с зерном. Замычали выгнанные из хлева коровы, но так и лежащая ничком хозяйка даже не пошевелилась, точно не слышала этого жалобного зова. Весело перекликаясь, приведенные учителем активисты сновали по двору, выкидывали вываленные из сундуков вещи. Сквозь распахнутые двери и окна летели подушки. Мимо глядящего поверх тына Сереги проплыл здоровенный мешок, и мальчишку обдало завораживающим запахом груш. Груша на подворье у дядьки Моргуна росла знатная, с крупными, желтыми, точно масло, и сладкими, как мед, плодами. Груш тетка Моргуниха для ребят никогда не жалела. В лес ли шли, на речку, у сына их, Демьянки, всегда были полны карманы этой сладостью. На всех.

Сейчас Демьянка застыл столбом посреди двора, как окаменелый, и только двумя руками прижимал к себе отчаянно ревущих меньших сестер. С Демьянкой Серега дружил. Но ведь он же не знал, что отец Демьянкин – куркуль, мироед, и никто на селе не знал, так, вроде простой единоличник, сам целый день в поле и семейство с ним. Демьянке порой и с ребятами вырваться погулять не выходило, работа да работа. Только все то маскировка одна была! В городе-то люди образованные, умные, их не обманешь. Коль говорят, что Демьянкин батька – враг, наймит буржуйский, значит, так и есть.

В курятнике послышался отчаянный шум, крики, истошно квохчущие куры врассыпную ринулись во все стороны. За ними, вопя и ругаясь так, что подглядывающие через тын девки аж уши зажимали, гонялся тот самый парень в буденовке:

– Стой, кура куркульская, от Советской власти не уйдешь!

– Да что ж вы делаете, они ж с перепугу нестись перестанут! – вскакивая на ноги, вскричал дядька Моргун и попытался кинуться наперерез «ловцу».

– А ну, стоять на месте, арестованный! – рявкнул учитель, многозначительно бросая ладонь на деревянную кобуру старенького, но все еще грозного «маузера». Серега поглядел на него даже с некоторой гордостью – вот такой, решительный, в перетянутой ремнями гимнастерке, сейчас учитель походил на настоящего героя Гражданской войны! Даже больше Серегиного батьки – тот хоть и был самым настоящим красноармейцем, даже орден имел, но всегда ходил какой-то серый да хмурый, и даже если его просили рассказать что-нибудь такое… героическое, про войну, только хмыкал да отмалчивался, а лицо у него становилось мрачным. То ли дело учитель – хоть сам молодой, в войну мальцом был, а по книжкам все знает, рассказывает – заслушаешься! Конечно, образованный, прежде чем к ним учительствовать приехал, в городе педтехникум закончил, не как-нибудь! Пацаны деревенские за ним хвостами таскались. Да и девчонки… особенно почему-то те, которые взрослые совсем. Кроме Ганьки. Но Ганька – то совсем особое дело…