— В кузов? Какой кузов?

— В кузов машины, что привезла нас… — Голос у меня упал, предчувствуя недоброе.

— Да вас на попутной доставили. При мне. Ночью. Мотоцикла никакого не сгружали…

— Как не сгружали? — сверкнув белками глаз, крикнул Скворцов и придвинулся к столу. — Вы эти шуточки бросьте, товарищ лейтенант. За машину и в трибунал попасть недолго. Знаете приказ?

— Знаю. Только ваш мотоцикл я не видел. И отвечать за него не могу. Идите, ищите. Понятно? — Лейтенант сделался скучным и строгим. И я понял, что в спешке они забыли выгрузить мотоцикл.

Глава вторая

Черт бы побрал этот город. Почему этот, а не какой-нибудь другой прусский городишко? Нет, именно этот оставил неприятную оскомину, и даже не оскомину, а что-то вроде раны чуть ли не в сердце. Ноет эта рана, никак не затягивается.

Танковая бригада вышла на исходные. Скоро бой. Забыть бы все, написать письмишко домой, может, думают, что и в живых тебя нет. Не хотят, наверное, верить. А поверить можно. В штабе не успевают писать похоронки. Сколько легло на удобренной кровью земле товарищей и подруг? И кто-то не верит, что их уже нет.

— По машинам!

Лязгнули подковы сапог по броне. Закрылись люки.

— Заводи моторы!

Взревели дизели. Качнулась машина и поплыла: земля — небо, небо — земля. Вот и все, что видно в смотровые щели.

Не время кваситься. Перед боем нужно собраться, сосредоточиться. Как в стихах:

Когда на смерть идут — поют, А перед этим можно плакать…

Иван Подниминоги приник головой к налобнику триплекса, руки крепко держат рычаги. Он ведет танк в бой не в первый раз, а может быть, в последний, хотя бы потому, что эта война последняя, как говорят все.

Сергей Скалов, он так и не нашел свою подругу, поет, в песне выливая грусть. Голос его, как будто издалека-далека раздается в шлемофонах:

Ты снова сядешь у подоконника, Платок батистовый прижмешь к глазам. Играй, играй, моя гармоника, Тебе я грусть свою отдам. Кругом бои идут жестокие, Мой край огнем охвачен весь. Смотри в глаза мои, глаза глубокие, Глаза живые, пока я здесь.

Сергей поет. Ему никто не мешает. Идем в бой — и песня идет.

…Приехали мы с Виктором в часть и сразу направились в штаб. Поразили необычные изменения. Танкисты обмундированы по всей форме. При погонах, в шапках-ушанках, не в танкошлемах, брюки хаки. Через плечо — противогазы. Оружия нет.

Не вчера ли еще гвардейцы щеголяли в ватниках, куртках, танкошлемах? Сапоги — всех воюющих держав: германские, американские, английские и кирзовые — русские.

Облаченные еще «по-вчерашнему» — неделю не были в бригаде, — я и Виктор выглядели белыми воронами среди своих. На мне кирзовая танкистская куртка, перепоясанная офицерским ремнем, на шее автомат, на бедре — пистолет. Комбинезон, а не форменные шаровары. На голове замасленный танкошлем. Погон на куртке нет.

Скворцов еще пестрее меня. Телогрейка его прожжена, вата вываливается, комбинезон тоже весь в прожогах, сапоги — немецкие. Погон нет. Не образцовый, конечно, вид. Но кто виноват! Такими или похожими на них были все мы на передовой.

Штаб разместился в доме с колоннами. Графская или баронская дача в живописном лесу, не сосновом, а березовом. Часовой скучает у входа. Вдруг он вытянулся, прижал левой рукой автомат к груди, а правую кинул к виску. Из штаба вышел майор Перетяга и молча уставился на нас, словно чудо увидел. Я доложил, сказал о мотоцикле. Крупное лицо гвардии майора похмурело. О том, что мы где-то пропадали, что мотоцикл потеряли и, наконец, нашли свою часть, ему, кажется, и дела нет.

— Почему не в форме? Где погоны? Кто видит, что вы старший сержант?

Я давно знал майора, но таким никогда не видел. Не мог он, видимо, простить себе, что смалодушничал, застрелиться хотел. Весь батальон только и говорил об этом.

— Снять танкошлемы…

Я понял его буквально и обнажил голову. Скворцов последовал моему примеру. Ветер растрепал мне волосы, бросил вихры на глаза. Стоя по стойке «смирно», я не смел шевельнуть рукой, чтобы поправить их.

— Почему не стрижены?

Вопрос ошарашил меня. Вот уже второй год я не стригся под машинку.

— Я на должности офицера. Мне положено…

— Я лучше знаю, что вам положено, сержант. «Губа» вам положена. Пять суток строгого. Волосы остричь. Сдайте оружие.

Я молча снял автомат, отстегнул ремень и вместе с кобурой подал часовому. То же пытался сделать и Скворцов.

— Отставить, — сказал майор мотоциклисту, — отправляйтесь в подразделение.

Скворцов виновато глядел на меня. Я кивнул ему, где, мол, наша не пропадала.

Гауптвахта — в подвале помещения штаба, подвал почему-то заполнен водой, по самые матрасы утонула двухспальная кровать красного дерева. Я сел на нее, пружины жалобно тренькнули.

Скрестив по-восточному ноги, задумался. За что же меня арестовали, за то, что отстал от части, потерял мотоцикл или за то, что одет не по форме и головы не стригу под нулевку?

Вскоре в подвал привели сержанта Прончатого. Он кубарем окатился по ступенькам и чуть не плюхнул в воду. Он ввел меня в обстановку.

Бригаду вывели на отдых, а заодно и для пополнения техникой, личным составом.

— И дня