От некоторых рисунков кидало в дрожь.

– Безумие какое-то, – прошептала Юлька.

– Нет. – Я смотрел, как она осторожно трогает листы, как щурится, присматриваясь к изломанным линиям. – В этом есть система. Сумасшествие бессистемно. Я прочитал всё. Теперь я хочу сделать из этого историю. Неизвестную историю жизни множества людей.

– А зачем ты взял сюда меня?

Я поежился. Умение задавать правильные вопросы – не самое приятное с точки зрения общения.

– Мне нужен свидетель. А ты самый лучший свидетель из всех, кого я мог себе представить.

Юлька плюхнулась на кровать и нахохлилась. Она долго молчала, а я думал. Мне вспоминался снег. Как он наваливается на ветки елей своим белым, пушистым существом. Прижимает их к земле, и вот вокруг тебя уже не лес, а что-то странное, даже страшное. Изогнутое, перекрученное. Деревья становятся живыми, они приседают под тяжестью снега, тянутся к человеку, к теплу. Еще чуть-чуть, и ветви схватят тебя, пронзят, высосут кровь, тепло, жизнь. Я думал, что путешествие будет труднее. Я взял с собой Юльку для того, чтобы иметь свидетеля, чтобы за мной стоял кто-то, не позволяющий малодушию взять верх. Кто-то, кто заставил бы меня одним своим существованием двигаться вперед. Она – мой обоз, мой тыл, то, дальше которого нельзя, невозможно бежать. Как бы ни было жутко. Как тогда, страшной зимой. О чем я? Это был не я. Это был мой дед...

– Я дура. Извини, – пробормотала Юлька.

– Ерунда. – Я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне. – Всё это ерунда. Со всяким бывает. Просто ты нужна мне. Я тебе не говорил. Но ты нужна мне, я должен сделать это. Должен пройти.

– А что будет там? В этой...

– Кемиярве?

– Ага.

– Там мы найдем маленькую избушку. И посмотрим, что там...

– Страшно.

– Нет, совсем нет. На свете нет вообще ничего страшного. Совсем, совсем.

Огромная горелая ель, в которую, наверное, попала когда-то молния, стояла у тропы, чуть накренившись. Пройдя мимо нее, Воскобойников почувствовал запах старого мокрого кострища, неприятный, мертвый.

– Однажды в Альпах я видел, как в человека попала молния, – негромко произнес немец, тоже, видать, учуявший гарь.

– А у нас обычно в землю закапывают, если молнией ударит, – сказал Воскобойников.

– Как?! – не понял немец.

– Целиком, чтобы только голова торчала. Говорят, сырая земля электричество вытягивает...

– Берегись! Назад! – заорали сзади, и Воскобойников, услыхав громкий треск, инстинктивно отшатнулся и спрыгнул в небольшой овраг справа от тропинки. В него врезался Айнцигер, поскользнулся, покатился по склону мимо уцепившегося за кустарник комиссара.

Наверху кто-то кричал – хрипло, непрерывно. Воскобойников вскарабкался обратно и увидел, что бойцы собрались возле упавшей ели, той самой, горелой. Под ней кто-то лежал.

– Политрук... – растерянно произнес Смоленский.

Толстый обломанный сук пробил тело Вершинина насквозь, но политрук еще жил. Он перестал кричать, только цеплялся руками за черное обугленное дерево, изо рта текла густая кровь.

– Как же ты... – пробормотал Воскобойников, опускаясь на колени.

– Она сама упала, – суетливо заговорил Борисенко, словно кто-то обвинял его в нелепой гибели политрука. – Сама, товарищ полковой комиссар! Непонятно даже...

– Бесполезно что-либо делать, – сказал Айнцигер, выбравшийся из оврага. – Тяжелые внутренние повреждения.

– Вершинин! Вершинин, слышишь меня?

– Тов... товарищ полк... – пробулькал политрук сквозь кровавые сгустки и бессильно замолчал.

– Ему нужно помочь, – сказал эсэсовец. – Дайте ему пистолет.

– Вы с ума сошли! – вскинулся было Воскобойников, но понял, что немец прав. Даже в госпитале Вершинина вряд ли спасли бы, а здесь, в лесу, в снегах... Он расстегнул кобуру и вложил в скользкую от крови руку политрука пистолет.

– Давай, брат. Давай... Извини, что так вот... – тихо сказал он. – Пошли, ребята.

Они отошли на пару десятков шагов, спустившись ниже, так что сосны и политрука не стало видно. Больше всего полковой комиссар боялся, что Вершинин не решится или потеряет сознание – тогда застрелить его придется ему, Воскобойникову. Но политрук выдержал и решился.

Воскобойников вернулся за пистолетом, постоял, сняв шапку, несколько мгновений и пошел к своим бойцам.

...Что-то не так.

Что-то было не так. Совсем не так.

Вершинин погиб возле дома старого Ярка, умер вместе со всем отрядом.

Откуда горелая ель? Откуда эта история?

Воскобойников потряс головой, зачерпнул в ладони снега, протер лицо.

С кем всё это было, твою мать?!

– Вы, я вижу, проснулись, – сказал немец, почти невидимый в слабых отблесках костра. Вокруг стояла глубокая ночь – вырытый в снегу поясной окопчик они накрыли еловыми лапами и заползли туда. Вернее, Станислав Федорович не помнил, как они это делали, но сейчас лежал на боку в окопчике, подле костерка.

– Вы уснули, как только закончили копать, – поведал Айнцигер. – Прошу прощения, я несколько сорвался сегодня...

– Ерунда, – сипло ответил Воскобойников. – Сколько я спал?

– Минут сорок.

Сорок? Комиссару казалось, что он проспал часа три-четыре, причем не на холодном снегу возле почти не дающего тепла утлого костерка, а на нормальной кровати... Но что за идиотский сон – воспоминание о том, чего не случалось?

– Вам приснился кошмар? – безразлично осведомился немец. – Вы подскочили, словно увидели во сне демона.

– Что-то вроде того, – кивнул Воскобойников. – Скажите, герр обер-лейтенант, вы знаете, как в России спасают людей, в которых попала молния?

– Я видел однажды в Альпах, как в человека попала молния... – начал было эсэсовец, но тут же растерянно замолчал. – Знаете... Я хотел сказать, что не знаю, но потом понял, что знаю. Их закапывают в землю, так? Верят, что земля вытянет из тела небесное электричество... Верно?

– Верно. Верно, герр обер-лейтенант.

– Я, видимо, читал в каком-то журнале, – всё так же растерянно говорил Айнцигер. – Такое случается: никогда не знаешь, что и зачем запомнил ваш мозг, а потом необходимая информация словно сама падает с полочки...

– Не берите в голову, – сказал Воскобойников.

Он порылся в мешке, нашел дневник и химический карандаш и принялся лихрадочно записывать всё, что случилось за минувшие дни, всё, что он хотел выплеснуть на бумагу. Писал комиссар вслепую, при неверных бликах костра, и порой казалось, что рука сама ведет карандаш, сама рисует знаки, только похожие на буквы... Под конец Станислав Федорович попробовал нарисовать в меру умения то, что хотел бы зафиксировать именно в виде рисунка: разваливающийся дом Ярка, самого Ярка, трупы своего маленького отряда, труп Буренина с вырезанным на лбу значком, учителя Вальдена... Рисовать Воскобойников практически не умел, но рисовал. Поднеся листки к самому огню, он убедился, что рисунки удались, несмотря на жирные кляксы от обслюнявленного карандашного грифеля.