каблуках. Проводница стоит перед дверью Аделаиды и Закарио, готовая снова выломать ее и войти.

Но на месте дверной створки теперь высится штабель шлакоблоков, металлический засов с замком и новая табличка:

ОПАСНО

ВХОД ПОСТОРОННИМ СТРОГО ВОСПРЕЩЕН

ПОД СТРАХОМ СУДЕБНОГО ПРЕСЛЕДОВАНИЯ

– Какое непреодолимое препятствие… Даже не знаю, как мы теперь зайдем.

Эгония обнажает свой единственный зуб – вероятно, в улыбке, – набирает воздуха в грудь и, как сказочный волк перед соломенной хижиной, дует во всю мощь. Непрозрачное облако из хлопающих крыльев и лап потоком вырывается из ее рта, щелкает, жужжит, трещит и стрекочет.

Несколько секунд спустя насекомых пожирает огромный цветок, выращенный Эгонией. Шлакоблоки, запор и табличка исчезли. Путь свободен, шкаф выдвинут на середину первого этажа. В гостиной темно, лишь несколько лучей света пробиваются в углы заколоченных окон.

Все складывается именно так, как задумали сестры. Спрятавшись за простынями, заполняющими комнату, с фонариком в руках, они ждут, когда зеркала привлекут Аделаиду. Не проходит и пяти минут, как бабушка спускается.

Она медленно приближается к открытому шкафу. Более века Аделаида не видела своего отражения. Эти зеркала показывают ей образ, четкий, почти осязаемый.

Она самозабвенно любуется собой. Собственный силуэт, собственное лицо, повторенное со всех сторон, бесконечно умноженное в лабиринтах зеркал, завораживают Аделаиду.

И вдруг – темнота. За спиной призрака щелкает засов.

Запертая в шкафу, Аделаида даже не пытается вырваться.

– На этот раз никакого битого стекла, – бормочет Фелисите, поднимаясь по темной лестнице. – Никто не помешает моему дедушке выпить чай.

Кармин

Наверху, на террасе, где до сих пор валяются осколки стеклянной крыши, старый призрак прислушивается и ждет.

Закарио слушает, но ничего не слышит. Ему кажется, что слышит, но это лишь отзвуки того, что он воспринимал при жизни. Закарио никогда больше не узнает, что такое зимнее солнце, освещающее холмы, или ароматы, которые несет мистраль, или о чем болтают черные дрозды, щебечущие в полдень. Он чувствует рожающих лис, но эти лисы мертвы, как и их детеныши. Они живут только в его подвешенном сознании, привязанном к земле, где его тело танцевало, любило и страдало. Даже дороги страны, которые он нанес на карту, ускользают от него. Закарио по-прежнему знает их все, но они давно изменились, и он их не видит. Именно поэтому ему снятся тропинки, которых больше нет, на их месте выросли сорняки или здания, тропинки, которые он прокладывает, потому что ничего другого не умеет.

А еще Закарио ждет свою дочь.

Его взгляд блуждает среди улиц внизу, сквозь поднимающийся от сигареты дым. Рассеянно, не двигаясь с места, он спрашивает у приближающейся Фелисите:

– Вы по поводу ребенка?

– Да, вашего. Я здесь из-за Кармин.

Он поворачивается к ней:

– Ее здесь нет. Но она вернется. Если хотите, подождите ее вместе со мной.

Видя грустную, нежную улыбку деда, его веру в возвращение дочери, которой уже столько лет нет в живых, Фелисите хочется взять беднягу за руку, как успокаивают потерявшегося ребенка. На покрытом ржавчиной столе она расставляет сервиз, электрическую плиту и кипятит принесенную с собой воду. Хочется верить, что внизу, у шкафа, у Эгонии не возникнет проблем с Аделаидой.

– Могу я предложить вам чаю, Закарио? Мне бы хотелось поговорить о Кармин.

Он сминает окурок и вежливо кивает.

– Почему бы нет? Вдруг это поможет вернуть ее, кто знает.

Призрак с любопытством наблюдает, как Фелисите кладет листья в заварочный чайник, заливает их водой, беззвучно отсчитывает минуты для настаивания и наполняет чашку маслянистой жидкостью. Его лицо отражается в непрозрачной поверхности чая из долины Маски.

После третьего глотка Закарио замирает. Его голова будто становится слишком тяжелой. Когда он допивает чашку, по его подбородку скатывается призрачная слеза.

– Мне не следует плакать. Аделаида этого не любит.

– О чем вы так грустите?

– Моя дочь мертва. Я не должен плакать, это случилось очень давно. Кроме того, у нас осталась еще одна. Но обе могли умереть.

Он вытирает глаза и шмыгает носом. Фелисите больше ничего не спрашивает. Она чувствует, что Закарио готов: он похож на человека, который тащит на себе сквозь века тяжелый чемодан со сломанными колесами.

– До меня у Аделаиды было много детей. Она говорила, что не знает, куда их девать. Учитывая ее возраст, вы можете себе представить… Спустя столетия она даже стала их путать; к счастью, у нее была специальная записная книжка. А потом появилась Кармин.

Мы ждали ее двадцать лет и больше ждать не собирались. Пришла акушерка и сказала, что у нас будет ребенок, она чувствует, как бьется его сердце – а нет, детей двое.

Они долго не появлялись на свет. Аделаида проходила беременной по меньшей мере одиннадцать месяцев. Из ее живота доносилась ругань – слов было не разобрать, но тот крик, который не заглушали даже кровь и телесная оболочка, не мог свидетельствовать о любви.

Когда акушерка приняла Кармин из лона Аделаиды, то от неожиданности уронила малышку на пол. Потому что – хотите верьте, хотите нет, но я знаю, что видел, – Кармин посмотрела ей прямо в глаза и властно запретила доставать второго ребенка. Потом она больше не произнесла ни слова и начала извиваться, как обычный новорожденный. Акушерка упала в обморок. Мне пришлось помочь жене вытащить второго ребенка, в то время как первый кричал на полу.

Кармин выросла. Она не походила на обычных детей, которые кусаются, пускают слюни и удивляются любому пустяку. Уже в два года она раздавала камешки, которые считала красивыми, а тех, кто их получал, делала ярче. По-настоящему. Их носы становились тоньше, губы – полнее, ресницы – гуще. В возрасте пяти лет она отдавала приказы опытным мужчинам, и те подчинялись. Дочь не заставляла их: они сами желали, чтобы она их вела. Ее тело излучало звездный свет, тепло, которое прогоняло жажду крови у охотников и воспоминания об утопленниках у рыбаков. Люди собирались вокруг нее, играли с девочкой, следовали за ней, когда она бродила, слушали ее рассказы. Кармин, наша Кармин, это маленькое завораживающее солнышко, притягивало к себе заржавевшие души и запыленные умы, у нее не было именования, которое могло бы ее ограничить.

Но ее сестра… Должен признаться, она меня пугала. Малышка была слишком молчалива для своего возраста. Она походила на немую пророчицу, которая знает, что грядет, но не в силах сказать об этом. Ее глаза были полны от знаний, которые мы не могли постичь, и наблюдали за миром сверху вниз.

Иногда, чтобы освободить младшую от оков, которые она сама себе навязала, Аделаида пыталась вызвать ее гнев. Она называла дочь несуществующими именами. Спрашивала, почему та ничего не говорит, почему не улыбается, почему непохожа на Кармин, которая умеет говорить, улыбаться и класть весь мир к своим ногам.

Иногда Аделаиде это удавалось.

Девочка издавала протяжный стон, который переходил в крик отчаяния и раскаты грома. Пламя ламп мерцало под порывами ветра. Затем, в дрожащем полусвете, под звуки плача, тень моей дочери разворачивалась у ее ног, растекалась, как пятно крови, и принимала размеры и очертания пространства.

В эти моменты она казалась мне ужасной. Каждый раз, когда я пытался подойти и успокоить боль, охватившую ее тело, Аделаида удерживала меня. Она говорила: «Оставь ее в покое. Разве ты не видишь, как она прекрасна? Наконец-то наша дочь стала такой, какой и должна быть: сильной».

Однако недостаточно сильной. Ее тень кричала и колебала огни, но не причиняла нам ни малейшего вреда. Мне следовало чаще и тверже говорить, что малышка слишком хрупкая для такого. В конце концов, Аделаида сама соткала ее имя из чистоты, мягкости и нежности…

– Как же звали вашу младшую дочь?

– Мать дала ей имя Карин.

Фелисите чувствует запах гари в истории своего деда. Словно чайник с воспоминаниями, забытый на плите.

Она наливает ему еще чаю, он пьет и всхлипывает громче:

– Летом, когда