на камнях, и лезет вниз по шахте. Упираясь ногами в уступ, она шипит:

– Посвети уже, что стоишь. Мне нужно посетить чертов колодец.

Кочующая деревня

– Что-нибудь видно впереди?

– Пока нет.

Толстый слой земли, отрезающий их от поверхности, заглушает голоса. Туннель узкий, едва можно пройти. В него проскальзываешь, как гуашь в тюбик с краской. Черная, непроглядная гуашь, отражающая блики ламп.

Невозможно сказать, как долго они идут. На мгновение им кажется, будто они залезли под самую реку. Сестры очень далеко, очень глубоко в горах; они словно погружаются в чрево спящего людоеда.

Только призрак маленькой девочки иногда появляется в луче света и исчезает, пританцовывая и улыбаясь. Каждый раз Фелисите вздрагивает, каждый раз Эгония крепче сжимает ее руку.

– Подожди… Мне кажется, я что-то видела.

Свет фонарика только что отразился от металлического предмета.

– Здесь лестница.

– Забирайся по ней.

Фелисите отпускает руку Эгонии, берет фонарик в зубы и начинает карабкаться. В галерею, по которой она пробирается, едва протискиваются сама проводница и ее рюкзак. Перекладина за перекладиной – нога, рука, рука, нога – Фелисите лезет, не зная как, не зная куда, но лезет – рука, нога, нога, рука, – ниже ее сестра продвигается не так быстро: из-за отсутствия зубов ей приходится держать фонарик в руке – нога, нога, рука.

Фелисите ударяется макушкой о потолок.

Вслепую она нащупывает над собой стену. В ней какой-то люк. Проводница рывком открывает его. Створка скрипит, поддается и распахивается с грохотом, который прокатывается эхом, точно в соборе. Фелисите выбирается из вертикального туннеля, сестра за ней.

То, что они обнаруживают, настолько их поражает, что обе лишаются дара речи. Долгие минуты проходят в тишине.

Наконец Эгония шепчет:

– Ладно. Будь у меня куртка, я бы порвала ее в экстазе.

В церкви, где они стоят, нет света. Земля, засыпавшая стекла, заслоняет витражи и окна над нефом. В лучах своих скудных ламп сестры едва могут рассмотреть то безумие, что их окружает.

Отовсюду – с каждой арки и колонны, с самого маленького аркбутана и кусочка лепнины, со скамеек и мозаик на полу, с потолков и следующих за ними перекрытий – за ними наблюдает толпа, нарисованная, изваянная, бесчисленная, одетая ярче, чем корона Эгонии. Все застыли в движении. Двое длиннобородых мужчин раздраженно смотрят на стройных женщин, скучающих в абрикосовом саду; у их ног спят дети, более морщинистые, чем старики; над их головами суровые ангелы играют на лире, виоле и тамбурине для наряженных в легкие одежды императриц, у которых просят милостыню нищие с выпирающими ребрами. Дальше скелет направляет двух танцоров танго к пасти волка, проглатывающего массу купальщиков; над ними пролетает почтальон в берете и с драконьими крыльями, раздавая вместо писем золото, вручает один слиток воину, который вот-вот пронзит поникшего врага, – и все это в мечтах о вечернем супе. Пенсионеры на табуретах читают газету, почти не обращая внимания на шум, рядом секретарь в леопардовом комбинезоне записывает каждую деталь сцены под диктовку повешенного; и посреди этой толпы, парализованной в своем безумии, две белые статуи стоят лицом друг к другу.

Дева бури и Дева покоя.

Каждая из них обвиняюще указывает на другую. У первой в волосах водоросли, рот открыт в беззвучном крике; лицо второй безмятежно, она почти улыбается. Ее ноги изрешечены стрелами.

Между ними, за алтарем, виден трон из золота и пурпура. Призрачная девочка криво сидит на нем, перекинув одну ногу через подлокотник.

Фелисите невольно накладывает на нее, точно кальку, образ Нани, величественно восседающей на своем сломанном стуле среди сухих деревьев и птичьих черепов. Племянница и тетя похожи как две капли воды. Но у мертвой девочки самоуверенное выражение лица избалованного ребенка. Даже почитаемого. В ней нет ни тени сомнений. Цельная, мощная личность, которая притягивает к себе жаждущих, потерянных, обожателей. Эту же мощь их мать пыталась повторить у другой дочери, но у младшей за фасадом зияли пустота, тоска, сомнения, а подобное сразу чувствуется. Потому что никакой слой краски, каким бы толстым он ни был, не может полноценно сымитировать уверенность тех, кто знает, что их любят.

– Где мы?

Девочка дожидается, пока эхо стихнет под сводами, и с улыбкой отвечает:

– В моем царстве.

Ее призрачный голос не отражается от стен погребенной церкви. Она говорит только для Фелисите.

– А над нами, под открытым небом, что?

– Гора. Та самая, что поглотила Рокабьеру.

Видя недоумение Фелисите, девочка выпрямляется и восклицает:

– Ты никогда не слышала об этом? Мне мама рассказывала. Ужасная история.

Она вскакивает со своего трона и, обходя алтарь, низким голосом начинает:

– Это было так давно, ты не можешь помнить. Люди, которых в тот день не съела гора, уже умерли от старости. Рокбийер еще назывался Рокабьерой. Школы и колокольни здесь не было, они находились в другом месте, выше. Никто не помнит, где именно. Мы и не собирались записывать, все время что-то менялось. По крайней мере, дважды в столетие долина сердилась, гора тряслась, река разливалась, деревня разрушалась – и мы переезжали. Но на тот момент Везюби уже долго спала. Жители позабыли об опасности. Они построили большую, красивую церковь, покрасили ее очень дорогими красками, потому что те должны были прослужить вечно. И вдруг – бах!

Девочка перепрыгивает через алтарь:

– Она напала на них, пока они спали. Посреди ночи гора проснулась от ужасного голода и пожрала их. Только тех, кто жил слева от церкви; остальные утром открыли глаза и увидели только половину своей деревни – ну, вторую уже никто видеть не мог. Гора съела ее, будто и не было. Конечно, выжившие поспешили уйти, за исключением двух-трех стариков, которым уже не хотелось бежать и которые, как оказалось, сэкономили на погребении. На следующую ночь история повторилась: у земли все еще бурчало в животе от голода. Она поглотила остаток деревни. Жители, которые больше нигде не жили, ушли дальше по долине и отстроились заново. В очередной раз. Эти-то уже помнили, что должны оставаться кочующей деревней, всегда двигаться, всегда перемещаться с одной стороны ущелья на другую, чтобы улизнуть от клыков горы.

И хотя девочка пытается изобразить пальцами эти самые клыки, обе женщины не выглядят впечатленными. Уродливая так вообще не слушает. Тогда девочка сбрасывает с себя ореол таинственности, встает прямо и бесстрастным голосом заключает:

– Я обнаружила это место. Остальные и представить себе не могут, что под их ногами существует такой дворец, потому что они более робкие и не такие смелые, как я. Так мама говорит.

Кармин, настоящая Кармин, та, что родилась с этим именем цвета сырой плоти и не узурпировала его, подходит к Эгонии и обнюхивает ее.

– Ты похожа на мою сестру. Тебе нужен один из моих камней красоты.

С этими словами призрак исчезает, проходя сквозь фреску. На ее затылке Фелисите видит большое пятно черной крови.

– Девочка ушла. Судя по всему – искать для тебя камень.

– Для меня? – изумляется Эгония.

Не желая пускаться в объяснения, Фелисите прочищает горло и зовет:

– Мама? Мама, это я. Я пришла к тебе…

Ее голос, десятикратно усиленный сводами, разносится по собору. Никто не отвечает. Луч ее фонаря скользит по нарисованным лицам заинтригованной толпы и бросает огромную тень на ризницу.

Фелисите склоняется и достает из сумки кучу непонятных предметов.

– Вот. Разложи это везде на виду.

– Зачем? Собор не такой уж и большой, надо только поискать…

– Если она не хочет показываться, я могу бегать за ней сколько угодно, пока она будет гулять через все простенки. Такие прятки могут длиться долго, поверь мне. Мертвым скучно, и они никуда не торопятся.

На скамьях теперь расставлены чашки, ложки, зеркало, расческа, украшения и музыкальная шкатулка.

Ничто не нарушает тишину церкви. Никто не появляется.

Сестры уходят на галереи, гася свет. Долго ждут за колоннами хоть какого-нибудь знака. Молчат и ждут.

Наконец раздается щелчок. Это Фелисите снова включает фонарик, хватает сумку и переворачивает ту вверх дном.

– Осторожно, чайник…

– Она должна была прийти. Мама, ты