здесь? Ну конечно здесь. Надо только придумать, чем ее приманить. Мама! Это я, это Фелисите…

Проводница лихорадочно роется в куче квитанций, карандашей и монет, разлетевшихся по полу, с которого на нее смотрят тысячи нарисованных глаз. Но приманок для призраков больше нет.

Внезапно под сводами звучит короткая песня. Три одинокие ноты, словно трехголосый хор из ниоткуда.

Эгония осторожно кладет обратно на пол найденную ею губную гармошку.

– Нет, – шепчет Фелисите, – все верно… Возьми ее…

– Что?

– Это гармошка из пустыни, та, что звала ее тень… Давай еще. Дуй.

Ведьма недоумевает, но повинуется. Аккорд срывается с губ, взлетает ввысь, охватывает все пространство, проходится по галерее, взбирается по колоннам, просачивается в высокие окна, куда не проникает свет, и угасает.

Призрак матери неторопливо выходит из исповедальни, доселе невидимой в темноте.

Кри

Фелисите хватает Эгонию за руку, и та задерживает дыхание. Все фигуры на фресках прикрывают рты.

Это их мать – и в то же время не совсем она. Ее призрак шипит и дрожит, нечеткий, как изображение на затертой пленке. В нем сменяются бесчисленные силуэты: морщинистая Кармин, одряхлевшая от старости; маленькая Карин, очень похожая на сестру; Кармен с отрешенным взглядом и поджарым телом воина; Каридад-богиня и Каридад-рабыня с ресницами, припорошенными песком; женщины, имен которых Фелисите не знает, в костюмах охотниц, швей, официанток, пастушек, и даже одна, чье лицо напоминает искаженный портрет, сотню раз перерисованный на холсте. Все эти женщины идут в одном темпе, в абрисе одного общего призрака, но при этом без единого шрама от насильственной смерти, которую сами себе причинили.

Я часто задумывался о том, что бы чувствовал на месте сестер. Провести столько дней в пустыне и горах, обнаруживать за каждой открытой дверью новую маску, пробить дыру в крыше и отремонтировать ее, потерять и вновь обрести свой чай, попасть под дождь из осколков и выздороветь, встретить на пути множество призраков. И все это ради мертвой женщины, которая наконец-то стоит перед тобой.

Даже не знаю. Думаю, такой момент невозможно представить, пока его не проживешь. Или нарисуешь в своей фантазии сцену, придумаешь громкие, эффектные речи, которые произнес бы с колотящимся сердцем и придыханием, – а потом в конце концов сделаешь что-то совершенно иное.

Даже если бы мне пришлось искать свою мать, это заняло бы полчаса, поскольку она живет в Ле-Канне. Ладно, тридцать пять минут, еще надо будет припарковаться.

То же самое происходит с Эгонией и Фелисите. Они тоже напридумывали себе сотни сценариев, все немного схожие, все немного разные. И конечно, ни один из них в итоге не совпал с тем, что развернулся при приближении этой женщины, о которой сестры так мало знали.

Эгония вовсе не чувствует гнева. Фелисите не разрывается от облегчения, не бросается к матери. Ей даже не хочется попросить прощения. Каждая из них старается не смотреть на свою близняшку, не видеть, как та реагирует на происходящее.

Проводница тянется к сумке, но Кармин и ее спутницы качают головами. Никакого чая.

– Все равно давай присядем, мама. У меня есть к тебе несколько вопросов. И я бы хотела… Пожалуйста, я бы хотела, чтобы ты на них ответила. По-настоящему.

На этот раз призрак кивает с грустной улыбкой.

Фелисите садится на скамью, ее сестра устраивается рядом. Призрак занимает место по другую сторону прохода. Между живыми и мертвыми лишь электрическая лампа, освещающая алтарь и апсиду напротив. Повсюду, на стенах и на алтаре, на сводах и на картинах, нарисованные фигуры сидят и слушают, положив локти на колени, подбородки на руки.

– Задай ей мой вопрос, – бормочет Эгония. – И повтори, что она скажет.

Будучи детективом, Фелисите чувствует, что сейчас этого делать не следует. А как у дочери Кармин, у нее самой скопилось множество вопросов, которые теперь ноют на зубах, толкаются и давят в нёбо. Но ни один из них не находит в себе смелости вырваться наружу.

Фелисите не сводит глаз с двух статуй, которые теперь сидят, скрестив ноги, на своих постаментах, но каждая по-прежнему протягивает обвиняющую руку в сторону другой. Наконец она произносит вопрос, который едва слышно звучит между скамьями:

– Почему ты мне ничего не сказала?

Призрак ее матери, а заодно и призрак десятков других женщин начинает говорить.

Она говорит, и ее голос – это целый хор,

песня пятидесяти семи голосов, дышащих

в унисон.

Она говорит, а Фелисите

шепотом повторяет,

становится ее голосом для Эгонии,

для этой сестры, которой так отчаянно нужны

ответы.

Это правда

Фелисите

это правда, зачем лгать

мы не родились под тем именем, под которым умерли

наш призрак больше не Карин, Кармин, Кармен или Каридад

Мы гораздо больше, чем общность осколков этих женщин

те, кто враждовал друг с другом, объединились

под слогом одного имени

Кри

Чтобы понять это, нужно содрать кору

спуститься по стволу до самых корней

вернуться на древо истории, чтобы отведать его кислых плодов

в самом начале

нашей сестре, поскольку она появилась первой, было дано имя

Кармин

имя, сотканное из чар и гимнов, имя цвета вишни

а нам достались лишь ошметки этого имени лишенные сути

имя, которое звенит

но звучит пусто

нам не хватало «м», как в словах «мельчить» и «мять»

«мечта» и «материя»

«мама»

с этим «м» мы, несомненно, обрели бы тело и целостность

узнали бы вкус, текстуру и запах вещей

Кармин, с этой ее «м», получила именование, но нам его не сказала

она знала, как расширить себя, не растворяясь в этом океане

потому что не искала в своем отражении день

в своих кошмарах – ночь

собственные очертания

края своей души

ее душа была хорошо подоткнута

как мама по вечерам подтыкала ей одеяло

а вот наша оставалась расхлестанной

невнятной

болото без берегов

порванная струна скрипки

потому что мы предпочитали ждать разрешения

царапаться о грубые края, только бы угодить

пытались сдержать свой голод и ограничить свои порывы

как Питер Пэн ищет свою тень и хочет пришить ту к своим подошвам

Аделаиде мы казались неживыми

она старалась не касаться, когда одевала нас

закатывала глаза, когда мы рисовали слишком

заумные рисунки

молчала в ответ на нашу вежливость

приказывала сложить обратно игрушки

мы были всего лишь Карин и этого было слишком мало

чтобы удовлетворить властную Аделаиду де Рокабьера которая ожидала большего

и в то же время не ждала ничего конкретного

нам нужен был ориентир

зеркало, рецепт, хоть что-то

то, что шаг за шагом показало бы нам, в какой форме существовать

не оставляя нас в растерянности от безграничности мира

от необходимости создавать себя самим

без моделей и уроков

наш собственный силуэт

набросать наши очертания в бесконечном множестве тех

кем мы можем стать

без привязки одни разворачиваются

другие теряются

когда нам всего три года, откуда мы можем знать

хотим мы танцевать или играть музыку для тех кто танцует

надо нам поспать или послушать еще одну сказку

можно смеяться за столом или лучше промолчать

мы ничего не знаем

мы произносим фразу и всматриваемся в лица

подмечаем складки и надутые щеки

улыбку-гримасу

и вот так, мало-помалу

желание за желанием

мы давим в себе свои потребности и протесты чтобы люди сказали

Вот та Карин, какой я ее знаю

но наша мать оставалась непроницаемой

издали наблюдала, по каким дорогам мы пойдем

на огромной карте, где она бросила нас без компаса и указателей

полагая, что предлагает

абсолютную свободу

для Кармин она приберегала гордую улыбку что гласила

вот моя дочь

та, кто умеет беспрепятственно занимать всю широту людской души

и этой самой улыбкой мать давала ей хотя бы набросок того, что значит

быть достойной дочерью кормилицы-пророчицы

возвышенной, бесстрашной бесконечно свободной

кому можно смеяться за завтраком

рисовать грязью на стенах гостиной

петь во всю глотку до поздней ночи

ее тихим приказам всегда подчинялись

она рыдала над расколотыми соснами

ее юбки развевались на ветру

когда на рынке кто-то говорил