молчит». (Крамской вынашивает мысли статьи о судьбах русского искусства, о всеобщности искусства национального, о высоком назначении искусства «темной стороны», о будущем русского искусства. Следующее стихотворение Некрасова после «Приговора» – «Есть и Руси чем гордиться».) Только что в январской книжке «Отечественных записок» появились горестные строки:

«Дни идут… Все так же воздух душен,

Дряхлый мир – на роковом пути…

Человек до ужаса бездушен,

Слабому спасенья не найти!»

Совпадения с заграничными письмами Крамского почти буквальные (еще одно, для примера: «Мы стоим на пороге такого времени, когда неосторожный и зазевавшийся… будет опрокинут и смят»). Злая сатира Некрасова о «героях»– современниках и рядом трагические стихи: «…Век крови и меча, на трон земли ты посадил банкира, провозгласил героем палача» – тоже текстуально совпадают с письмами Крамского. Примеров не занимать и удивляться нечему, опять-таки слова и образы времени. Недавно совсем Крамской в бессильном отчаянии метался по парижским улицам: «Я просто горел… Краска стыда не сходит с лица…»; теперь, когда он, «ловя минуты относительного спокойствия» в состоянии Некрасова, пишет его портрет, Некрасов, ловя те же минуты, набрасывает стихотворение «Поэту» (помета: «Февр. 1877»):

«Любовь и Труд – под грудами развалин!

Куда ни глянь – предательство, вражда,

А ты молчишь – бездействен и печален,

И медленно сгораешь со стыда».

Хотя и не напечатаны, но уже написаны строки:

«Мне борьба мешала быть поэтом,

Песни мне мешали быть бойцом» —

пусть строки и не прочитаны, но в них тема для беседы; пусть не тема – лишь несколько слов, оброненных в беседе, но как это близко, больно Крамскому: создание картины и «борьба партий», и расхожее неизменно «доброжелателем» пересказанное суждение (всякий раз ударом в сердце) – Крамской-де «более нужен для искусства, чем в искусстве». Может быть, мучения Некрасова изгоняют затаившуюся в Крамском «мысль умереть»; может быть, последние песни, пропетые поэтом вопреки страданию, помогают Крамскому закалить сердце и волю; может быть, призыв к Сеятелям и гимн самопожертвованию Пророка укрепляют в художнике светлые мечты, разбуженные некогда некрасовским «Современником» в острогожском мальчике Ване Крамском.

Замысел уточняется: не просто «вся фигура на постели», но «вся фигура на постели, когда он пишет стихи», «в руке карандаш, бумажка лежит тут же, слева столик с разными принадлежностями, нужными для него, над головою шкап с оружием охотничьим, а внизу будет собака». Шкаф с оружием охотничьим – не выдумка, не декорация, он стоит по соседству, в кабинете (на нем – чучела птиц). Оружие наготове и собака ждет, а хозяин не встанет, не достанет ружье из шкафа, не окликнет собаку, хозяин на охоту не пойдет – конфликт трагедийный, острый и выразительный, но (продолжается уточнение замысла) ни шкаф, ни собака на полотно не попали: у изголовья поэта бюст Белинского, на стене портрет Добролюбова и еще, один (предполагают, что Мицкевича). Смысл перемен очевиден: движение замысла от бытового – к духовному, от внешнего – к внутреннему, уточнение, углубление не только образа, но конфликта и сюжета портрета – портрета-картины – картины(!). Немощный человек с грустно ожидающей собакой у ног, громоздящаяся над ним пирамида ружейного шкафа – борьба жизни и смерти, победа смерти над земными делами и привычками. Некрасов только, его стихи, его друзья-учителя («пророки») – сведение итога, строгий расчет за каждый шаг, за целой жизни труд, победа прожитой жизни над временем, победа Поэзии, устремленной в будущее, победа Духа над немощной плотью.

«Я взываю к русскому народу:

Коли можешь, выручай!

Окуни меня в живую воду

Или мертвой в меру дай» —

на портрете Крамского Поэт одарен живою водою.

Дата на портрете-картине: «3 марта 77». Это не дата окончания портрета (полностью он завершен после смерти Некрасова) и не дата начала работы (по письмам судя, портрет начат позже); вряд ли, также это «дата, фиксирующая определенный этап работы», как предполагают исследователи, – третьего марта Крамской не пишет Некрасова. Примерно первого марта (письмо не датировано) он сообщает Третьякову, что пятый день лежит больной, а на взволнованный запрос Третьякова от третьего марта отвечает четвертого: «Сегодня хорошо – встал уже». Но третьего марта написано стихотворение «Баюшки-баю», о котором Крамской отзывается восторженно: «А какие стихи его последние, самая последняя песня 3-го Марта «Баюшки-баю». Просто решительно одно из величайших произведений Русской поэзии», «Баюшки-баю» – песнь о том, как бессильная и дряхлая муза отступает, опираясь на костыль, перед светлой надеждой Поэта, перед верой в бессмертие: «Уж ты не раб – ты царь венчанный; ничто не властно над тобой». Итоги жизни сведены – страдалец терпеливый готов уснуть, он знает, что увидит отчизну свободной, гордой и счастливой:

«Уступит свету мрак упрямый,

Услышишь песенку свою

Над Волгой, над Окой, над Камой,

Баю-баю-баю-баю!..»

Третьего и четвертого марта поэт читал наизусть стихотворение докторам Белоголовому и Богдановскому, литератору Пыпину и другим. Соблазнительно предположить, что среди «и других» был Крамской, – факты не дозволяют. Но дата – не секрет: в том же месяце «Баюшки-баю» напечатано в «Отечественных записках» с пометой «1877 г. Марта 3-го». Дата на холсте Крамского – кажется, не с работой живописца, а с образом поэта связана: день прозренья – умирающий поэт поверил в свое бессмертие на освобожденной от оков, счастливой родине. Может быть, полное название картины – «Некрасов в период «Последних песен» 3 марта 1877 года».

Крестьянин с уздечкой

Совесть спокойная,

Правда живучая!

Н. А. Некрасов

Несут шерсть, холсты, нитки, достают из заветного сундука припрятанную праздничную одежду, снимают с пальца еще бабушкин серебряный с чернью наперсток, даже косы сбивают, не жалея, с косовища – «Не пригодятся ли, батюшка, братьям нашим?» (полицейский агент доносит: «Эти самые жертвователи денег нуждаются в еще большей помощи, чем те славяне, которым они отдают свой последний трудовой грош»). Люди рвутся на Балканы, в деревнях добровольцев снаряжают всем миром, крестьяне в справленных односельчанами кафтанах, закинув за спину (чтобы не топтать без надобности) новые сапоги, идут в город – ходатайствовать «пачпорт» на выезд; их отправляют обратно по месту жительства, случается, и деньги мирские отберут (государь недоволен: «Все эти демонстрации считаю неуместными и их следует сколько возможно не допускать дальше»). Начальник Московского жандармского управления обращает внимание Третьего отделения на тон некоторых газетных статей: «Автор под оболочкою описываемого патриотического одушевления имел целью дать