снаружи оно заколочено. Сквозь щели пробиваются узкие лучи света.

Я поднимаюсь, и какая-то жидкость вытекает из меня. Этот запах. Прайс. Меня рвет снова и снова.

– Он напал на меня, – говорю я. – Прайс напал на меня. Он…

Женщина оборачивается, и гримаса отвращения на ее лице заставляет меня замолчать.

– Хватит уже рассказывать сказки. – Голос у нее глубокий, с сильным акцентом, как из западного графства. Она крупного телосложения, вдвое больше меня, с маленькими близко посаженными глазами. – Повезло, что он еще нашел тебя.

– Повезло? – Мне хочется рассмеяться.

– Шляться по лесу с деревенскими мужиками? Да еще и в таком положении?

– Что?

– Лучше б тебя там и бросили помирать. – Ее рот вытягивается в одну жесткую линию. – Милями все прочесывали, чтоб тебя отыскать.

– Это неправда.

Она фыркает.

– Можешь благодарить господина, что спас тебя и ребенка.

– Он лжет, – говорю я, но негромко. Она уже приняла решение, кому верить, и это точно не я.

Она протягивает мне тарелку с ломтем хлеба и засохшим куском сыра. Затем берет со стола и приносит мне чашку молока. Она уходит. Вслед за этим раздается незнакомый звук, и еще один. Засовы. Она задвигает засовы на двери. Я спрыгиваю с кровати, подбегаю к двери и дергаю, толкаю. Ничего.

– Выпустите меня! – кричу я. – Вы не можете удерживать меня здесь.

Тишина. Я оглядываю голую видавшую виды комнату. Это то самое место, о котором говорила Имоджен? Или Прайс ослушался ее? При мысли о нем я чувствую, как в горле поднимается желчь. Гарри был прав насчет него. Он не безвреден. Он – зло.

– Выпустите меня! – кричу я и пинаю дверь, пока наконец за ней не слышатся шаги. Кто-то отодвигает засовы.

Дверь открывается, и на пороге возникает та же медсестра. Она преграждает мне путь.

Я подражаю надменному тону Имоджен:

– Выпустите меня немедленно.

Она заталкивает меня обратно и закрывает за собой дверь.

– Выпей это. – И протягивает мне чашку с коричневой жидкостью.

Она пахнет до странного горько.

– Что это?

– Тоник, чтобы малыш окреп.

Она берет чашку и подносит к моим губам, положив другую руку на затылок.

– Пей.

Горькая и одновременно сладкая жидкость проникает в горло. Она не обращает внимания на мою дрожь и держит емкость, пока я не выпью все до последней капли. Комната погружается в темноту, черты ее большого лица расплываются и становятся нечеткими. А мне надо спать.

Глава 29

Меня будит звук отодвигаемых засовов. Я спрыгиваю с кровати и прячусь за дверью, прижимаясь спиной к стене. Оружия у меня нет, но если я застану ее врасплох, то, возможно, у меня получится одолеть ее сзади. Она не ожидает, что я проснулась. Дверь приоткрывается. Задерживаю дыхание. Давай входи уже. Давай…

Дверь ударяет меня в лицо – и сестра-монахиня уже тут как тут. Ее рука хватает меня за запястье и выкручивает его. Боль пронзает плечо, и мне ничего не остается, кроме как упасть на колени.

– Придется дать тебе еще лекарства, – говорит она. – Скажу доктору.

Так значит, она все-таки не монахиня. Ну и пусть – может, она все-таки сжалится надо мной? Может, под этим платьем кроется нежное сердце? Я всхлипываю.

– Пожалуйста, отпустите меня.

Отпусти меня, чтобы я уже оттолкнула тебя и убежала прочь.

– В кровать.

Она ставит меня на ноги, тащит через всю комнату и заталкивает в постель. Значит, на нежное сердце тоже можно не надеяться, да у нее вообще сердца нет. Она подходит к столу. На нем сложено какое-то белье.

Женщина протягивает платье. Оно кажется серым, но в этом свете серым кажется все.

– Наденешь это.

– Почему?

– Твое платье грязное.

– Но моя сумка… – Я оглядываюсь по сторонам. – Куда дели мою сумку?

– Снимай платье.

Она горой возвышается надо мной. Я делаю, как она говорит. Она права. Платье грязное и пахнет Прайсом, и я рада сменить его пусть даже на это уродливое одеяние из грубой шерсти. Она наблюдает за мной, на ее лице отражается смесь горечи и отвращения.

Я натягиваю шерстяное платье через голову.

– Ведь не можете вы считать, что удерживать меня здесь против воли – правильно. – Что-то вздрагивает у меня в животе. Словно бабочка в ловушке. Я кладу на него руку. – Я что-то почувствовала.

– Это ребенок шевелится, – говорит она. – Срок больше, чем врач думал. Скоро будет пинаться.

– А что же потом, когда он появится на свет? Что будет тогда?

– Не мне решать. – Она фыркает. – Мне и моей работы хватает.

И этим ответом, судя по всему, я должна довольствоваться, потому что больше она не произносит ни слова, хотя я засыпаю ее вопросами.

Три раза в день она приносит мне еду, достойную стряпни миссис Прайс, – обычно это варево с черствым хлебом – и всегда чашку молока. Днем и ночью я ношу одно и то же колючее платье. Только когда оно становится грязным, она приносит мне новое. Каждый день я пью коричневый тоник.

Я не помню, как засыпаю. Каждое утро она осматривает мой постоянно растущий живот, ощупывая и на удивление нежно проминая его большими руками.

– Почему меня держат здесь? – спрашиваю я. – Миссис Бэнвилл сказала, что обо мне позаботятся.

– У тебя вдоволь еды и питья, есть где спать и лекарства для здоровья ребенка.

Я смотрю по сторонам.

– Да, но как же дневной свет и свежий воздух? А свобода? Я здесь как в тюрьме.

– Это для блага ребенка. Ты должна быть благодарна. – Больше она не говорит ни слова.

Я сплю и просыпаюсь в одной и той же комнате, каждый день вижу одну и ту же медсестру. Ногтем я отмечаю дни на стене, а отсчитываю их при помощи узкой полоски света, которая просачивается между досками и ползет по полу – это мои солнечные часы. Проходит неделя, другая. Затем я теряю счет дням и забываю сделать пометку на стене. Как же я теперь узнаю, сколько времени я здесь провела?

– Когда-то я была ученым, – произношу я, но рядом нет сестры, меня никто не слышит. – Я была ученым, разрезала скальпелем растения и знала все их названия на латыни.