Сустав съехал назад, хрустнул и застыл. Рулевой заревел, пошатнувшись, стал шарить толстой рукой, похожей на жирную морскую улитку, по столу, но не смог найти опору и рухнул на пол рядом с Хелен. Его покрытое потом лицо так налилось кровью, что сердце, по-видимому, вот-вот лопнуло бы.

– Твою мать, твою мать, твою мать, – повторял Фил, мечась туда-сюда по узкой палубе за каютой. Ричи лыбился, как дебил, которым, скорее всего, и был. Капитан, задыхаясь, с трудом поднялся на колени, опираясь на целую ногу.

– Сука, я тебя убью! – пообещал он, захлебываясь слюной.

– Не оставлять следов! – крикнул Фил, наконец бросившись в каюту.

– Убью, убью! – орал капитан, хватаясь пухлыми пальцами за волосы Хелен. Фил и Ричи вытащили ее на палубу. Холодный воздух окутал ее тело, обещая гораздо более холодную воду.

– Господи, нет. Моя дочь… Нет. Я нужна дочке. Нет. Прошу, умоляю.

– Ничего личного, ничего личного, – твердил Фил со слезами. Верх взял Ричи, оказавшийся очень сильным для такого тощего паренька: подхватив Хелен под мышки, он поднял ее – та шаркала ногами по палубе, скрипя кроссовками и не находя опоры.

Вот оно – черное хлюпающее бесконечное море: бесчувственная, безглазая масса, которая засосет Хелен в бездну небытия, и та никогда не увидит больше свое дитя.

– Нет! Перестаньте! Господи, умоляю!

Лодка лениво качалась на небольших, но тошнотворных волнах: свет фар выхватывал темно-синие лоскуты цвета черничного сока, который пила Вальда. Вонь соли охватила Хелен, холод кусал за нос, тело, лишившись последних сил, обмякло; она испытывала тошноту, слабость, головокружение и готова была рухнуть без чувств.

– Еще не время, – слабо сказала Хелен наконец. Голос, как казалось ей самой, прозвучал откуда-то издалека – такой шок ею овладел.

– Кидай ее! Кидай, мать твою! – орал безмозглый рулевой от дверей каюты. Поросячье лицо блестело от слюны и пота.

«Вальда бежит по залитому солнцем саду, все лицо – одна большая улыбка, в ручке тающий фруктовый лед.

Вальда еще совсем младенцем лежит на коврике с животными, машет ножками и ручками, бьет по зеркальцу и колокольчику в полном восторге.

Растрепанный Линкольн улыбается.

Мама с папой».

На локтях Хелен разрезали веревку.

Кто-то – то ли Ричи, то ли Фил – дышал, будто только что пробежал марафон. Смотреть на их лица она не хотела.

Пути назад не было.

Схватив ее за лодыжку, чья-то рука подняла ногу со скользкой палубы; еще одна рука заскользила по голени другой ноги, пытаясь схватить вторую лодыжку. Хелен хотели сбросить за борт вниз головой.

Схватившись за поручень, она вслепую пнула куда-то в сторону свободной ногой и попала Филу в пах. Он упал на заплесневелую скамейку. Тогда Хелен замахнулась рукой назад и попала Ричи по лицу, ощутив холодное резиновое ухо, мокрые губы и щетину на щеке. Он увернулся, но отпустил худи, которое держал грязными пальцами.

И что дальше? «Они скажут: „Сорян, милочка, ошибочка вышла“ и отвезут тебя на берег?»

Нет – на палубе появился свиномордый и теперь уже хромой рулевой, лицо которого приобрело цвет ростбифа. В мерзких руках он держал длинную деревянную палку с острой железкой на конце – крюк.

Хелен не стала задумываться и принялась действовать, прежде чем успела хоть что-то обдумать. Повинуясь приливу безрассудства, невесомая от эйфории, она встала на борт, повернула голову и сказала толстяку сквозь зубы:

– Ублюдок!

А потом, уже без помощи команды, нырнула в черное море.

Шейла наконец позвонила, и тюремщики окружили Кэт и приставили к ее горлу кремневые лезвия, острые как бритва, стиснув их так, что пальцы белели. Их имен Кэт до сих пор не знала – эти двое оставались для нее почти такими же незнакомцами, какими были в тот миг, когда вломились в ее дом, покрытые красным. Кэт сохраняла покорность из-за горя, ужаса и страха – из-за того, что незнакомцы ее обесчеловечили. Она могла только отвечать им тем же: в уме, пока все это не закончится, Кэт будет называть их Борода и Платок.

По крайней мере она установила, что оба ее тюремщика отлично переносили скуку: они либо следили за ней, либо смотрели ужасные передачи по телевизору, то и другое – молча. Логично было предположить, что Кэт им совсем не нравилась, но и друг с другом они тоже почти не разговаривали и никогда не улыбались.

Кэт подозревала, что старик Уиллоуз или тот, кто всем командовал на его мерзкой ферме, приказал Бороде и Платку ее ненавидеть. Она имела дело с людьми, способными в экстазе расчленить человека заживо и скормить… «собакам». Приказа от хозяина им стало бы достаточно, чтобы кого-то возненавидеть.

С того мига, как они захватили ее дом и жизнь, Кэт ни разу не видела ни единого проблеска сочувствия в их жестоких глазах. Они ее не видели по-настоящему – не замечали ее страданий. Это отсутствие сочувствия приводило Кэт в ужас: она никогда не встречала подобных существ, хотя всегда знала, что они есть.

Их неловкое сожительство длилось уже третью ночь. За это время Кэт запихнула свои мысли так глубоко, что они стали неподвижными, пустыми, лишились эмоций и только изредка всплывали на поверхность разума, но потом снова уходили на дно. Кэт спала, плакала, потом снова спала.

У них установился свой режим дня: сначала Кэт мылась перед незнакомцами, потом спала перед ними, потом немного клевала еду под их взглядами и даже ходила в туалет перед женщиной – Борода разрешал закрывать перед ним дверь, видимо находя это слишком отвратительным. Платок каждое утро вынимала для Кэт одежду; ее подельник в основном смотрел телевизор.

Когда Шейла позвонила, тупоумный бородач принес Кэт телефон, сопроводив его обычным грубым предупреждением. Речь Шейлы по телефону казалась неловкой, будто она стремилась положить конец разговору, участвовать в котором с самого начала не хотела. Кэт отвечала мало и односложно – в мозгу у нее было по-прежнему пусто. Да и что бы она сказала?

За пределами ее тюрьмы росла уверенность, что Стив утонул в море; Шейла, конечно, избегала однозначных и категоричных выражений, но по ней это стало очевидно. «Нехорошо». Также начальница сказала что-то про работу и посоветовала Кэт «в этот трудный период распоряжаться своим временем как угодно». Услышав это, Кэт поняла, что Шейла списала не только Стива, но и ее, – что ж, начальница могла себе это позволить. С этих пор Кэт, должно быть, представляла для рафинированного мира Шейлы сплошные проблемы. Трагедия не входила в ценности бренда «Девон Лайф-энд-Стайл», и Кэт на работу никогда не вернется.

В журнале про нее напишут некролог, но не очень грустный. От этой мысли Кэт хихикнула, удивив своих тюремщиков – они переглянулись. При них Кэт еще не смеялась.

Она сходила с ума.

Кэт больше не чувствовала себя собой и не думала, что за отведенный ей срок еще почувствует.