На самом деле Кэт нравилась Найджелу, потому он и посыпал перцем ее тарелку. Через год после того случая он даже позвал ее на свидание. Кэт отказалась, но другая девочка, которой Найджел нравился – Олив Ньюмэн, – пришла в такую ярость, что стала травить свою соперницу. Это продолжалось весь восьмой класс, пока Олив не исключили за то, что она пырнула другую девочку в руку ножницами для рукоделия.

В то время Кэт твердо верила: если бы дюжину бандитов обоих полов, вроде Найджела и Олив, убили по дороге в школу, остальные двести детей в ее параллели стали бы и выросли бы гораздо счастливее. Или хотя бы узнали, что такое счастье.

Но справедливость редко торжествовала таким образом: обычно возмездие настигало злодеев слишком медленно, и количество жертв только росло. Кэт решила, что правосудие должно быть гораздо стремительнее. Подобные мысли ее больше не тревожили.

«В твоей жизни, подруга, таких людей было слишком много. И они все по-прежнему с тобой – внутри. Их не забыть. Им это нравится – они любят оставлять впечатление, которое не проходит. Таким образом они сохраняют власть над тобой.

Ты добежала до предела».

Побег – всегда хороший вариант: когда не можешь поступить с другими так, как они поступают с тобой, другого выбора нет – только убежать как можно дальше. Но что, если бежать больше некуда?

Кэт сказала Платку, что плохо себя чувствует.

Они с Бородой только что как раз открыли большую бутылку сидра.

Кажется, ее слова их обрадовали.

Кэт легла в постель, но глаза ее остались открыты.

* * *

Много времени спустя на лестнице послышались удаляющиеся птичьи шаги Платка, стихающие по мере спуска на первый этаж.

Потом вдалеке послышался скрип ее резиновых подошв – та развернулась на кухонном линолеуме, чтобы открыть дверь холодильника. Оба тюремщика Кэт ходили по дому в обуви, что было одной из многих «черных меток», – Кэт всегда требовала снимать в доме уличную обувь.

В самом начале, если кто-то из этих двоих покидал свой пост у спальни Кэт, чтобы сходить в туалет или покурить на кухне (еще одна черная метка), второй занимал его место и смотрел за Кэт из дверного проема; но к четвертому дню это прекратилось. Борода с Платком по-прежнему не оставляли Кэт в одиночестве надолго, но их бдительность упала.

Окна оставались закрыты, а дверь кухни находилась недалеко от входной двери, и тюремщики были уверены, что через них Кэт не выберется; а также, что они смогли настолько ее разбить и подавить (а сделать то и другое им в той или иной степени действительно удалось), что сопротивляться их режиму она не станет.

Но часы тикали.

Кэт перекатилась на край матраса.

Кровать заскрипела – прямо под спальней располагалась гостиная, и каждое движение, даже медленное, отдавалось туда.

Замерев, Кэт перевела дыхание.

На кухне очень вовремя закипал чайник.

Свесив голову над краем постели, она заглянула под нее и увидела дюжину пар обуви: они выстроились, как фаланга воинов в кожаных доспехах с пряжками, ремешками и каблуками. За ними стояли три матовых пластиковых контейнера: в одном лежали банковские счета и финансовая отчетность, в другом – снаряжение и одежда, купленные для единственного раза, когда они со Стивом поехали на природу в палатке; в третьем – записные книжки, дневники и книжки по самосовершенствованию. Рядом с контейнерами лежали одеяло, спальный мешок и три плюшевые зверушки, которых Кэт подарил бывший. Она прятала их от Стива, не в силах решить, оставить игрушки или отдать на благотворительность. «Наверно, ты держишься за свою боль».

А из угла у подножия кровати из-под запасного одеяла выглядывал деревянный ящик. Место не идеальное – эта часть кровати ближе всего находилась к двери, где тюремщики поставили табуретку, но, по крайней мере, ящик стоял близко к краю, и Кэт не нужно будет передвигать все вокруг него, отчего возник бы шум.

Шаги на лестнице.

Кэт вернулась в кровать и перекатилась обратно.

Едва коснувшись головой подушки, она отвернулась и медленно выдохнула.

Платок сидела на табуретке, хлебая кофе из кружки Кэт с логотипом «Elle» – сувенира на память. Кэт, закрыв глаза, думала о другом сувенире, из Гамбурга.

Огромный черный полог ночи пугал Хелен не меньше водных просторов, по которым она плыла, будто щепка. Звезды в бескрайнем небе застыли на немыслимой глубине. Хелен представилось, каким крошечным будет казаться ее тело с большой высоты, и ей стало только хуже.

«Не смотри вверх, не смотри вниз, не думай ни вверх, ни вниз. Думай о том, что впереди».

Хелен вынырнула как минимум минуту назад, и ее дыхание с сердцебиением теперь замедлились.

– Расслабься. Расслабься. Расслабься… – говорила она себе сквозь стук зубов. Расстегнув насквозь промокшие джинсы, Хелен стянула их – вместе с трусами. «Ну и насрать».

Она ныряла два раза, чтобы из последних сил отцепить вывернувшиеся наизнанку концы штанин от ступней. Находясь под водой, Хелен не могла разглядеть ничего ни в каком направлении – повсюду черно как смола. Продержаться под водой дольше нескольких секунд она не могла – от холода хотелось как можно скорее сделать вдох снова. Наконец джинсы поплыли рядом, как ручной зверек с длинными ушами, не желавший оставаться один.

Без штанов Хелен почувствовала себя еще более мизерной, зато теперь ноги двигались более гибко и свободно, но и сильнее ощущали холод. Может быть, лучше было остаться в джинсах: в них она чувствовала себя хоть немного теплей. Хелен оставила худи, чтобы увеличить шансы на выживание, и изо всех сил работала ногами, чтобы не утонуть.

«По крайней мере, вода спокойная.

Течения? Ничего не знаю. Не думать о течениях, и так полно всего.

Надо двигаться, или начну буксовать. Если медленно двигать руками и ногами в холодной воде… нет, нет, нет. Нельзя».

Когда паника покинула мысли Хелен, туда неизбежно вернулась ее дочь, словно Вальда просто зашла на кухню в поисках мамы или требовательно притопала в ее спальню, чтобы посмотреть, что мама делает. Перед внутренним взором встало улыбающееся личико дочки, словно готовившейся начать игру, потребовать угощение из шкафа над микроволновкой или объятие.

Хелен заплакала и сказала:

– Детка… – а потом, разозлившись, крикнула в небо: – Ублюдки! – и почувствовала себя лучше. Кричать было куда лучше, чем думать, что теперь у Вальды больше не будет мамы.

«Она будет жить с разваливающейся бабушкой, пока не окажется кое-где еще…»

– Нет. Нет. Детка… Она мое дитя.

«Дети все время лишаются родителей».

– Но не моя. Нет, нет. Только не моя. – Хелен выплюнула морскую воду. Она чуть погрузилась под воду, подставив лицо под осторожные удары волн.