я вообще никого в тот вечер не ждал. Да и не приходил ко мне никто практически, если не считать Фролыча. Так что дома творилось сами понимаете что. Еда была, впрочем: сосиски, сыр, пельмени. Вина какого-то, как выяснилось позже, три бутылки.

Мы зашли в квартиру. Людка заглянула в комнату, потом на кухню и говорит:

— Ты, Квазимодо, здесь живешь, как леший какой-то. Разве так можно? Это не квартира, а склад забытых вещей на помойке. Дай-ка мне тренировочные штаны и майку какую-нибудь или рубашку. Еще мне пылесос нужен и тряпок всяких побольше. Я пока комнатой займусь, а ты вали на кухню и мой посуду.

Она это так весело сказала, да еще и подмигнула мне, что совершенно непохоже было, будто она в данное время переживает серьезную семейную драму. Как будто бы все назад отмоталось на годы, и мы снова в беседке в кинга играем, и мне так должно в любви повезти, что я все взятки заполучил. Я словно с ума сошел в эту минуту, про все забыл, про Фролыча, про их отношения, по квартире забегал как ненормальный, все в коридоре валявшееся в кучу собрал и затолкал в шкаф, потом свои разбросанные в спальне вещи в стиральную машину снес, и еще помню, что в этот момент меня резануло: «Спальня, почему спальня?» — но я про это даже думать побоялся, в ванную ушел, умылся холодной водой, смотрю на себя в зеркало и не понимаю, что я там вижу — рожа какая-то изуродованная, вроде моя, а глаза горят, и улыбка дурацкая, растерянная, до ушей. Там, в ванной, Людка свое платье оставила на крючке, когда переодевалась, я это платье схватил, прижал к лицу своему уродскому, дышу им и надышаться не могу, ее запах, не духов каких-то дурацких, а ее собственный, вот так она пахнет, вот такая она на самом деле, под этим платьем.

У меня просто горло в этот момент перехватило. Побежал в комнату, вроде как помочь ей с уборкой, а на самом деле убедиться, что это не сон, да еще раз ее вдохнуть, а она меня погнала.

— Я тебе что сказала: займись посудой и перестань по квартире носиться. Ты думаешь, я здесь что делаю? Я себе ужин зарабатываю, но в свинарнике твоем есть не буду. Иди, Квазимодо, не серди меня.

Как время пролетело, что я делал на кухне этой — вовсе не помню, но вот уже пельмени я разложил по тарелкам, посередине стола блюдечко с сыром, а она бокал взяла, посмотрела на свет и нос морщит:

— Ну что ж ты, поганец, ставишь на стол? Дай сюда полотенце.

Я тут вспомнил, что вино-то я и не достал, рванулся к холодильнику, пластмассовую пробку ножом сковырнул, разлил по бокалам, сел напротив и смотрю на нее. Она тоже сперва на меня смотрела, потом покраснела страшно, отвела взгляд и вдруг как захохочет. Гляжу, а она пальцем показывает на этикетку и просто заходится от смеха. Я бутылку к себе повернул, а на этикетке написано «Свадебное», а внизу тройка скачет, запряженная тремя красными конями.

Я на Людку уставился, а она перестала хохотать, глаза вытерла и говорит:

— Ну, одно из двух — либо ты меня специально поджидал, либо это все знак судьбы, и ничего тут уже не поделаешь. Давай чокнемся, Квазимодо, а тостов никаких говорить не будем. Я этого не умею, да и ты, как я помню, в этом деле не очень хорош.

Мы ели пельмени и сыр, одну бутылку прикончили, открыли вторую, она один бокал за другим опрокидывала, будто это не вино было, а цветная водичка, и говорила непрерывно. Сказать, что это такое было, не могу, потому что вроде и речь у нее была связная, логичная, и даже живая такая, горячая, будто бы о чем-то очень важном, а на самом деле ни о чем. Я вот сейчас пытаюсь хотя бы самому себе объяснить, что у нас тогда за столом происходило, так ведь ни одного ее слова припомнить не могу, а общее впечатление — словно она в бреду каком-то говорит, а что говорит, и сама не понимает, но остановиться не может, потому что ей страшно замолчать, и от этого вот страха она все говорит и говорит.

От этого с меня все мое настроение одним мигом слетело, вся праздничная радость ушла, я сижу, слушаю ее, бокал по столу двигаю, курю одну за одной и делается мне все тревожнее и тревожнее. Она заметила, что я помрачнел, монолог свой бесконечный оборвала на полуслове, губу прикусила, смотрит на меня, а в глазах слезы.

— Людка, ты чего? — говорю.

— Все, — отвечает, — я сыта. И напилась совершенно. Я займу ванную на какое-то время. А ты можешь убрать со стола. И окно тут открой, а то дышать совсем нечем.

Я все сделал, как она сказала, перебрался в комнату, на диван только сел — и тут телефонный звонок. «Алло, — говорю, — слушаю вас», а там молчат. Я трубку только положил, через секунду снова звонок, и опять молчат. И так раз пять подряд. Я телефон из розетки выдернул, а тут Людка входит, в своем сером платье, которым я дышал, волосы мокрые, а лицо бледное-бледное. «Кто звонил?» — спрашивает. «Не знаю, — отвечаю я ей, — молчат на том конце, я телефон отключил». — «И правильно сделал», — говорит и садится со мной рядом. Я на часы посмотрел, а там уже первый час.

Она недолго посидела молча, а потом и говорит, да с такой злостью:

— Вот ведь сволочь какая, ну ты подумай. Чистая собака на сене. Сам не гам и другим не дам.

— Ты про что? — спрашиваю.

— Про дружка твоего Гришу. Или Фролыча, как ты его называешь. Это ведь он звонил.

— С чего ты взяла?

— А он опять приходил, только я его не пустила. Через дверь поговорили. Ну я ему и сказала…

— Что?

Она повернулась и посмотрела на меня странно, будто бы в первый раз увидела.

— Костик, а ты ведь меня очень сильно любил, правда?

Я хотел сказать, что «да», но не получилось, и я просто закивал головой.

— А теперь разлюбил?

Я головой замотал так, что она чуть не оторвалась, полез за сигаретой, но Людка пачку у меня отняла и зашвырнула через всю комнату к окну.

— Ну тогда я тебе сказку расскажу. Хочешь сказку, Квазимодо? Тогда слушай. Жила-была одна девочка, и мечтала она о настоящем принце, с золотыми волосами, синими глазами,