Квазимодо. Камень одиннадцатый

Во время горбачевской перестройки у нас с Фролычем произошло некоторое расхождение во мнениях. Никакого идеологического характера оно, что совершенно понятно, не имело. Для людей системы, как нам прекрасно было известно, идеология как таковая не существовала вовсе, то есть она могла присутствовать, но исключительно как род занятий, а вовсе не как некое цельное мировоззрение: Иван Иванович, скажем, руководит станкостроительным производством, а Петр Петрович — на идеологическом фронте. Я вообще считаю, что у идеологического, так сказать, человека шансы оказаться внутри системы были практически нулевыми. Идеологический человек, пропитанный всякими догмами и принципами, всегда воспринимался системой не просто как нечто чужеродное, но еще и как потенциально вредное и опасное существо: непонятно было, чем он станет руководствоваться при решении конкретной задачи — ленинской цитатой или системной целесообразностью.

Перестройка как таковая людей системы никак не беспокоила, потому что чувствовали они себя при ней как и без всякой перестройки. Беспокоило другое — сохранится ли система в целости, если из этой говорильни вылупится что-то не очень понятное, и как себя следует вести, чтобы это непонятное встретить в полной боевой готовности. Мы к этому времени на своих райкомовских позициях закрепились, но позиции эти все больше напоминали брошенный ушедшей куда-то армией обоз, из которого к тому же выпотрошили всю полезную начинку, оставив только телеги без лошадей, грузовики с высохшими баками, да никчемный груз в виде агитплакатов и тиража дивизионной газеты месячной давности.

Расхождение, о котором я говорю, было связано с тем, что мы по-разному понимали перспективу. Я считал, что коммунизму и прочей белиберде наступает конец, а Фролыч со мной никак не соглашался. Он был уверен, что вся эта неразбериха — очень ненадолго: когда покажется, что уже пора, то всех кооператоров и демократов быстренько рассуют по местам лишения свободы, и все вернется обратно. Он предвидел наступление мобилизационной эпохи новых пятилеток, когда дармовая рабсила, отбывающая назначенные сроки, компенсирует рухнувшие цены на нефть высокопроизводительным трудом на благо социалистического отечества.

Это вовсе не означало, что мы хоть как-то спорили по поводу того, чью сторону надлежит принять, чтобы не проиграть — мы были (или почти что уже были) людьми системы, поэтому для нас только одна сторона и существовала, так как без системы мы были бы пустым местом, независимо от правой, левой или еще какой-то ориентации. Но бесполезных для себя людей система безжалостно отбрасывала, поэтому правильное определение тех позиций, на которых мы могли бы становиться все более и более необходимыми, имело первостепенное значение.

За эти позиции шла серьезная война, подстегиваемая гласностью, свободой слова и прочими модными в то время глупостями. Если бы не вся эта катавасия, система сама разобралась бы постепенно, кто и чем будет заниматься в новых условиях, но новоявленные свободы вывели на авансцену невероятное количество всякой шушеры, которая тут же стала путаться под ногами и мешать. Дело в том, что, так сказать, второй слой, те, кто в систему всегда рвался, но не очень-то получалось, с наступлением нового времени почувствовал перспективу и ринулся отвоевывать место под солнцем.

Единственным оружием в этой войне оказались идеологические заклинания, за что системе, кстати говоря, надо сказать большое спасибо, потому что если бы схватились за автоматы, то неизвестно, как бы оно еще все обернулось.

Вот этот второй слой, о котором я уже сказал, он сразу раскололся на множество групп, разной степени настырности, но одинаково противных. Там были самозародившиеся демократы с приличным партийным стажем, открытые приверженцы гулаговских методов, горячие борцы за ленинские идеи, а еще монархисты, клерикалисты-почвенники и еще куча всякого. Все вместе это напоминало клокочущую толпу у еще не открывшегося продмага — кто первым ворвется, тому и достанется суповой набор. Не знаю уж почему, но рожи из «Советской России» нам были особо несимпатичны, да и еще можно было поспорить, кому от них было противнее — мне или Фролычу, потому что ему по должности с ними приходилось общаться намного чаще; мне же было полегче, потому что мой контингент состоял по преимуществу из задорных комсомольцев и комсомолок. Сходное отвращение мы испытывали и к новоявленным демократам, с многими из которых в прошлые времена пересекались на партхозактивах, только и разницы, что мы в первых рядах сидели, а они на галерке. А уж как они в те прошлые времена бились, чтобы на ряд-другой вперед продвинуться, — это просто поэма. «Илиада» целая.

Был такой, как сейчас помню, по фамилии Кочанов. Заместитель секретаря парткома по оргвопросам в профсоюзном издательстве: ну таким в новые времена демократом заделался, что хоть святых выноси. И то ему не так, и это ему не этак: и Бухарина надо чуть ли не канонизировать, и Ленина из Мавзолея вышвырнуть и сжечь публично на площади, и всем под это действо надо встать на колени и покаяться всенародно и все такое. Еще свободы подавай немедленно: собраний, печати, совести, а главное — свободного перемещения по всему миру без всяких ОВИРов и разрешений на выезд.

Оно бы, может, все и ничего, да вот только стоило мне его демократическую отныне физиономию увидеть, как сразу припоминалось: лет пять назад у них в издательстве один подал заявление на выезд, так именно Кочанов так его топтал на собрании, да и после, что чуть не довел до инфаркта. И с таким марксистским старанием топтал, что бедолага из издательства вылетел пробкой, просидел еще несколько месяцев, ожидая разрешения на выезд и распродавая домашнюю утварь, чтобы как-то прокормиться, и трясся денно и нощно, потому что благодаря кочановской бдительности и принципиальности этому несчастному светило уголовное дело.

Таких типа идейных, как Кочанов, и среди демократов и внутри «Советской России» наблюдалось навалом, вот они и рванулись теперь вперед с выпученными глазами. В старое время они сидели бы все на своих местах и молчали в тряпочку, а будущее их определялось бы в установленном порядке, а тут, обрадовавшись наступившей неразберихе, они решили, что все могут сами. Всерьез их воспринимать было как-то неловко даже, крикуны и горлопаны — одно слово, но уж больно их было много, и шума от них было тоже много. А власть, настоящая власть, она не терпит ни шума, ни массовки.

Это я все к тому говорю, чтобы понятно было: наше с Фролычем расхождение не в том состояло: за кого быть — за большевиков, или коммунистов, или еще за Интернационал, — а в том, как следует сориентироваться, чтобы заранее занять востребованные в будущем позиции и