В то утро у людей едва ли обнаруживались какие-нибудь дела на почте, однако надо было присматривать за телеграфным аппаратом, и хотя он был снабжен сигнальным звонком, который слышали во всем доме, мисс Лэйн и Лора считали нужным постоянно находиться поблизости от него.

Из окна рядом с аппаратом можно было с комфортом наблюдать за лужком, беспокойными лошадьми и колышущимися толпами людей с яркими пятнами алых мундиров и белых свор гончих. Мисс Лэйн сразу же узнавала почти каждого из присутствующих и делала для Лоры небольшие зарисовки их характеров. Вон тот джентльмен на высоком сером жеребце «жил не по средствам»: за столько-то лет он промотал такое-то состояние и теперь «гол как сокол». Даже лошадь, на которой он гарцует, ему не принадлежит; он всего лишь ее объезжает, как случайно выяснила мисс Лэйн; не далее как вчера ей поведал об этом ветеринар Том Байлс. А леди с развевающейся вуалью – прямо королевна; ты только погляди на всех этих мужчин, которые вьются вокруг нее, нет, ну надо же! Вон та очаровательная скромница – кузина сэра Тимоти, а этот ладный молодой красавец – всего лишь фермер.

– Бедняжки! – сказала мисс Лэйн однажды, когда какой-то молодой человек и девушка-наездница отделились от основной массы охотников, якобы для того, чтобы унять своих норовистых скакунов, и, пустив лошадей шагом, стали ездить туда-сюда перед окнами почты. – Несчастные юные создания, пытающиеся перемолвиться словечком наедине. Без сомненья, решили, что сумели улизнуть, тогда как на них устремлены взгляды всего поля. Ах, так я и думала! Вот и ее мамаша. Никогда этому не бывать, страдальцы вы мои, нет, не бывать, ведь он младший сын – без гроша за душой, как говорится.

Но Лора в те времена еще не питала сочувствия к влюбленным. Ее взгляд был прикован к девочке примерно ее возраста в алом пальто и черной бархатной жокейской шапочке, пытавшейся совладать со своим пони. К ней быстро подошел конюх и взял поводья. Лора подумала, что хотела бы надеть такой же наряд и в это погожее январское утро пуститься вскачь с гончими через поля и ручьи. Ей представлялось, как она перемахивает через ручей, волосы ее развеваются, а руки в перчатках так умело управляются с поводьями, что другие всадники кричат ей: «Молодчина!»: так некогда, еще дома, кричали у нее на глазах всадники, оказавшиеся свидетелями ловкого маневра.

Когда охотники отправлялись к заранее выбранной норе, мужчины и женщины, мальчики и девочки бежали за ними, пока хватало дыхания. Два-три батрака покрепче сопровождали охоту целый день, продираясь сквозь колючие живые изгороди и перепрыгивая или переходя вброд ручьи – якобы в надежде сшибить один-два шестипенсовика за то, что они открывали ворота для несмелых наездников или указывали дорогу отставшим, но на самом деле исключительно ради забавы, которая, по их мнению, стоила потери дневного заработка и хорошей взбучки от хозяйки, которую они получали, возвращаясь вечером домой измотанные, усталые и голодные.

Летом лужок скашивал владелец пасшегося там осла. Навряд ли он имел какие-либо права на эту траву, но в любом случае взамен достававшегося ему бесплатного сена для осла община наслаждалась ароматом свежескошенного луга, который витал по селу чуть не все лето. Одним из незабываемых Лориных воспоминаний о Кэндлфорд-Грине стал тихий, темный летний вечер, когда девочка, выглянув из окна своей спальни, ощутила разлитое в воздухе благоухание только что скошенной травы и цветущей бузины. Ночь, по-видимому, еще не наступила, поскольку на дальней стороне лужка горело несколько тусклых огоньков и какой-то мальчик или юноша, возвращаясь домой, насвистывал «Энни Лори». Лоре казалось, что она могла бы вечно стоять так, вдыхая ласковый, душистый вечерний воздух.

Запомнилась ей и другая сцена, относившаяся к тому времени года, когда лето еще не закончилось, но вечерело все раньше. Молодежь запускала зеленых воздушных змеев, на которых ухитрялась закреплять зажженные огарки свечей. На фоне сумеречного неба и темнеющих верхушек деревьев в вышине парили, мерцая, точно светлячки, маленькие светящиеся точки. Зрелище было красивое, хотя сама забава, вероятно, представляла опасность, потому что один из змеев вспыхнул и горящим факелом устремился вниз. Несколько мужчин, которые пили пиво за порогом трактира, чтобы прохладиться, бросились туда и положили развлечению конец. Безумие, твердили они, чистейшее безумие, и спрашивали молодых людей, не вознамерились ли те поджечь все село. Но сколь невинным и мирным это кажется теперь в сравнении с нынешними воздушными тревогами!

Те, кому не нравилась «скучная сторона» лужка, с гордостью указывали на приметы прогресса на противоположной стороне: прекрасную новую витрину с зеркальным стеклом в бакалейной лавке; гипсовый муляж трехъярусного свадебного торта, недавно появившийся среди булочек и коржиков в соседней с ней пекарне; рыбную лавку, где, по правде говоря, после доставки утренних заказов в богатые дома главными экспонатами служили ящики с копченой сельдью. Но многие ли села вообще могли похвастаться, что у них есть торговец рыбой? А лавка на углу, именовавшаяся «универсальным магазином», где можно было изучать последние (кэндлфорд-гринские) моды! Отставал только мясник. Его лавка располагалась в глубине сада, и одна-единственная маленькая витрина с ягнятами, зайцами и бараньими ногами была обрамлена лишь розами и жимолостью.

Между лавками стояли дома; в одном из них, длинном, низком коричневом строении, жил доктор Хендерсон. Его красная лампа, зажигаемая по вечерам, горела веселым ярким огоньком. Гораздо меньше те, кто жил поблизости, ценили беспокойный трезвон его ночного колокольчика, после которого чей-нибудь встревоженный голос кричал в переговорную трубу. Некоторые ночные вызовы поступали из отдаленных деревушек и ферм, расположенных на расстоянии шести, восьми и даже десяти миль, и бедняки вынуждены были добираться до врача пешком, ибо велосипеды в ту пору были еще редкостью, а о телефоне там и слыхом не слыхивали.

Доктору, которого в полночь вытаскивали из теплой постели, часто приходилось самому седлать или запрягать лошадь, прежде чем отправиться в долгое путешествие, ведь даже если он держал кучера, который возил его днем, в ночное время этот слуга мог быть недоступен. И все же, как бы врач ни бранился, что нередко и делал в пути, проклиная лошадь, вестника, дороги и погоду, он приносил в дом пациента утешение, свое мастерство и заботу.

– Теперь, когда приехал наш доктор, с ней все будет в порядке, – восклицали женщины, встречавшие его внизу. – К тому же он такой веселый, что в перерывах между схватками заставляет ее смеяться. «Я пью уже пятую чашку чая, – сказал он. – Еще один глоток и…» Но лучше я не буду продолжать, что, по его словам, могло случиться;