11. Дьявольское дело

— Твоя милость были правы, — прохрипел Бидзиньский. — Этот человек рассудком помутился; несёт околесицу, что твой Пекарский на дыбе. Вознамерился Украину в крови утопить, оставить тут одно небо да землю. Я больше войн повидал, чем твоя милость девок в блудилищах, но таких страшных убийств в жизни не видывал.

Наместник дышал тяжело, будто после долгого бега.

— Мы давно уже сговорились с панами-братьями дать дёру. Всё случая подходящего не было. Но когда твою милость на смерть приговорили, я понял — край пришёл. Тут же с товарищами спелись, и как один порешили: катись к чёрту, пан Барановский. Только промеж собой, конечно, а то наши головы попадали бы, что спелые груши.

— Что теперь? В лагерь возвращаемся?! — спросил пан Кшеш.

— Нет, ваши милости, — Дыдыньский покачал головой. — Приказ есть приказ, и мы его исполним. Его милость гетман Потоцкий велел Барановского живым доставить — вот и доставим!

— Пан-брат, да он же сущий дьявол. Никому с ним не сладить. По ночам молится, голоса слышит. С покойными детками своими беседует, с князем Яремой, с паном Лащем, с Вишневецкими, что в битвах сгинули. Проклятые души о засадах его упреждают, всё ему доносят: что враг замыслил.

— Сказывают, — проворчал Кшеш, — чем больше Барановский холопов да казаков погубит, чем больше полей брани и лобных мест за собой оставит, тем сильнее власть его над живыми и тем гуще страх на врагов его падает. Оттого что всё больше неприкаянных душ вокруг него вьётся.

Дыдыньский осадил коня и погрузился в раздумья.

— Коли сила Барановского в убийствах, резне да насилии корень имеет, то я знаю, что надобно делать. Ваши милости, я знаю, как рога этому стольнику обломать!

— Ты рехнулся?! В лагерь надо возвращаться, гетману доложить!

— Милостивые паны! — молвил Дыдыньский. — Раз уж вы от дьявола отступились и под моё начало вернулись, стало быть, должны мне повиноваться. Не стану таить, кое-чему вы меня научили... смирению. Потому не хочу никого силой удерживать, ни угрозами, ни пистолетом. Однако коли в ком шляхетская кровь течёт, прошу — помогите мне стольника изловить.

— У Барановского своя хоругвь при себе, да ещё часть нашей! Всего полторы сотни сабель! А нас от силы четыре десятка. Как же ты с эдакой силищей совладать думаешь?!

— Поезжайте со мной, всё сами увидите!

— Не может того быть!

Дыдыньский развернул коня. Бидзиньский схватился за голову и выругался себе под нос.

— Курва мать и ёб твою! — простонал он. — Будь что будет, иду!

И двинулся следом за поручиком.

А за ним потянулся весь отряд.

12. Кресты

Когда наутро они воротились в монастырь, здесь не было ни души — кроме, само собой, душ запорожцев и монахов, что наверняка витали окрест, ведь тела их так и лежали непогребёнными. Кони тревожно всхрапывали, учуяв мертвечину, а на церковной крыше чернели стаи воронья.

Дыдыньский замер перед храмом, вглядываясь в частокол православных крестов вокруг.

— Нужна будет добрая повозка, — проговорил он. — И четвёрка лошадей.

— На кой, Христа ради?! — вскинулся наместник. — Никак ваша милость церковь грабить вздумали?

— Хочу забрать отсюда эти кресты.

— Кресты?

Дыдыньский хмыкнул в усы и упёр руки в бока.

— Всему своё время, милостивые паны!

К вечеру они вколотили первый крест в излучине реки — там, где четыре дня назад Барановский разметал большую ватагу черни. Следующий поставили в Купичинцах — деревне, дотла разорённой и спалённой вишневетчиками. Ещё один — с надписью: СПАСИ, СОХРАНИ — вбили в землю на ближней горе, где украинские головорезы сожгли шляхетскую усадьбу вместе со всей семьёй.

А когда следующей ночью они ставили очередной — на сей раз в лесу под Стеной, где ветви деревьев гнулись под тяжестью повешенных крестьян, где некогда стоял родовой двор Барановских — Дыдыньский мог бы поклясться, что чует, как ротмистр мечется на своём ложе. Когда они вгоняли древко в землю, поручик был почти уверен, что враг его стонет и мечется во сне. Он печально усмехнулся. Жатва велика, а делателей мало...

13. В волчьей шкуре

Иван Сирко почесал грязным пальцем свою битую казацкую башку, забросил за ухо просмолённый оселедец. Не страшился он ни виселицы, ни кола, да только то, чего требовал от них этот молодой лях, заставило стынуть кровь в жилах.

— Раздевайтесь все, да шибче! — рявкнул Дыдыньский. — Долой жупаны, свитки, бекеши. Догола! Рубахи тоже.

— Слыхали, что пан поручик велит?! — подхватил усатый лях в кольчуге. — Кто хоть шаровары на себе оставит, тому жопу так изукрашу – как Москва после татарского набега стенет!

Сирко аж онемел. Всяких польских панов на веку своём навидался. И лютых, и дурных, и чванливых, и бешеных, встречал и пропойц, и старост никчёмных. А вот ляхов-содомитов довелось узреть впервые! Медленно расстёгивал пуговки жупана, искоса зыркая на мучителей. А казацкую его башку всё сверлил жуткий вопрос: по-турецки их драть станут али в ряд построят да велят задами крутить? Одно лишь тешило — такое-то сажание на кол авось и пережить сподобится. Хотя прознало бы про то товарищество — страшно было бы потом на Сечи показаться.

— Кто уж голый — пшёл вон! — зычно гаркнул старый лях. — А кто обернётся — пулю в лоб схлопочет!

Дыдыньский подобрал с земли длинные запорожские шаровары.

— Ну вот мы и казаки, — весело бросил он. — Здорово, брат-атаман!

14. Золото игумена

— Ясновельможные паны! — холоп Мыкола елозил шапкой по полу корчмы так рьяно, что в воздух взметнулось облако пыли, пепла да старых опилок. — Казаки в монастырь пожаловали!

— Хама за порог и на осину! — Барановский даже не оторвал глаз от кружки пива. — А перед тем всыпать двести плетей! Пущай и челядь потешится.

Да только холоп не дал сбить себя с намеченного пути.

— Ясновельможный пан-добродетель! — возопил