Несколько следующих секунд комната кипела активными боевыми действиями, освещаемыми только вспышками разрядов и горящей мебелью. Марим снова пронеслась метеором через комнату; по ней стреляли, но промахивались. Она выстрелила, развернулась и полетела обратно.

А потом все вдруг стихло. Снова зажегся свет; кресло Бабули как и прежде висело в центре помещения, но теперь остальные Чанги, вооружившись трофейными бластерами, уверенно двигались по комнате, стаскивая трупы к люкам и без особых церемоний расправляясь с ранеными.

Осри даже зажмурился, когда один из них небрежно вонзил кинжал в шею раненого пирата. Жертва дернулась и обмякла.

К нему подплыла запыхавшаяся, но широко улыбающаяся Марим.

– Проще было бы вышвырнуть их на фиг в космос – быстрее и чище. – Она ухватила его за руку и махнула другой Брендону. – Пошли. Бабуля хочет переговорить с вами.

Она подтолкнула их к портшезу, вовремя затормозив об изогнутые ножки кресла. Они зависли в воздухе в паре метров от древней хозяйки. На шее у нее Осри увидел полоску электрошокового воротника.

Молча протянул он ей пульт, который продолжал сжимать в руке, и тонкие, похожие на птичьи пальцы приняли его. Огромные черные глаза, не мигая, пару секунд смотрели на Осри с Брендоном, потом лицо Бабули Чанг разрезала улыбка, добавившая на ее лицо новых морщин.

Она изобразила жест, и Осри узнал в нем выражение почтения в стиле, который теперь можно увидеть разве что в исторических чипах.

– Это большая честь для Дома Чангов, молодой Феникс, – произнесла она едва слышным шепотом. – Как случилось, что отпрыск Мандалы оказался в нашей глуши?

Лицо Брендона под маской не дрогнуло, но Осри уловил его изумление по застывшей позе. Потом он поклонился с изяществом, подтверждавшим ее догадку, и снял маску со всклокоченных волос.

– Конечно же, я здесь, чтобы познакомиться с вами, – произнес он самым обворожительным тоном. – Разве может быть иная цель у паломничества сюда?

Бабуля Чанг испустила негромкий, трескучий смешок.

– Не стесняйся, о Аркад. Ничего из сказанного здесь не выйдет за пределы этих стен. Тебе есть что рассказать; ты можешь поделиться этим во время пира. Но пока мы приготовим его, ты можешь умыться. Воистину нынче особенный день, если он привел к нам Крисарха и нашу возлюбленную дочь, и вдвойне благословен он тем, что гости наши вернули нам жизнь.

ДЕЗРИЕН

Элоатри поднялась на вершину поросшего травой холма и в страхе остановилась: прямо перед ней дерзко взмывали в небо шпили Нью-Гластонбери. Последние лучи заходящего солнца окрашивали их ржаво-красным цветом, подчеркивая их порыв к небу. До нее донеслись далекие звуки псалмов и – словно в насмешку над ее истерзанным духом – вечерний перезвон колоколов.

Это было уже слишком. Она повернулась к собору спиной и, плача, без сил опустилась на траву. Ну почему из всех верований на Дезриене, из всех ликов Телоса ей уготован именно этот? Сердце ее всегда восставало против этого, пусть даже сама она всегда проповедовала терпимость к любой религии из тех, что пустили ростки на Дезриене. Мир не как иллюзия, которую надо преодолеть, но повесть, которую надо прожить; гимн привязанности, пусть даже к лишениям и смерти. Нет выхода. Нет выхода.

Это уже слишком. Она встала и, не оглядываясь, спустилась с холма обратно, прочь от своего хаджира.

Пришла ночь, а с ней густой туман, поднявшийся с земли, словно дыхание какого-то огромного зверя. Элоатри ощущала трепет роившихся вокруг нее вероятностей и сама трепетала в ответ. Это был пекери, туман снов на Дезриене, и он поглотил ее.

Теперь она действительно заблудилась, но всякий раз, когда она пыталась остановиться на покой, какое-то безумное вращение в груди, словно взбесившийся мотор, сотрясало ее усталое тело и гнало вперед. Где-то, как-то она потеряла свой посох, плащ и сандалии; все, что у нее осталось, – это чаша для подаяний, которую она стискивала в руках с отчаянной решимостью. Ее желтая ряса отсырела от росы и липла к телу мокрым объятьем, словно саван утопленника.

Время от времени она видела в тумане глаза – то янтарно-желтые, то изумрудно-зеленые – но все они смотрели мимо нее: они были из другой повести. Она обрадовалась бы даже внезапному броску какого-нибудь хищного зверя, чтобы тот спас ее от ее судьбы. Увы, у хищника, что следовал за ней, не было ни тела, ни страстей, но и устали он тоже не знал. Она плелась вперед, изможденная сверх меры – загнанный зверек в ночном лесу.

Теперь она слышала дыхание за собой, исходящее от каменного тела планеты под ее ногами. Уже скоро, это она знала точно. Дыхание сложится в ее имя, и она обернется...

Элоатри пустилась в бег – заблудившийся во мраке, перепуганный ребенок восьмидесяти лет от роду. Страх до предела обострил чувства, и она ярче обыкновенного ощущала холодную землю под ногами, собственное хриплое дыхание, закладывающий уши густой туман. В сыром воздухе все сильнее пахло чем-то сладким.

А потом, совершенно неожиданно, она наткнулась на колючий куст. Доведенная почти до паники звуками своего преследователя, она попыталась продраться сквозь него и запуталась в когтистых объятьях его ветвей. Впереди замаячила прогалина; из последних сил она рванулась к ней, не обращая внимания на рвущие ее рясу, впивающиеся в ее плоть шипы.

И тут она остановилась. Перед ней стоял Томико; лицо его скрывалось в тени капюшона. Пока она стояла, не в силах отдышаться, Верховный Фанист откинул капюшон. Элоатри ахнула. Лицо его было ужасно изувечено: обуглено и потрескалось. Слепые глаза его жутко белели, и все же она знала, что он видит ее. Не говоря ни слова, он поднял руки – одну ладонью вверх, другую вниз, сжимая скрюченными пальцами какой-то маленький предмет.

Бесконечное мгновение она стояла неподвижно. Он молчал. Но она ощущала его мольбу. Медленно-медленно она шагнула к нему. Вонь горелого мяса ударила ей в ноздри. Она вложила чашу для подаяний в его ладонь.

Он улыбнулся – улыбка его была полна боли.

– Нет числа вратам учения; я клянусь войти во все, – прошептал он: третья клята бодисатвы. Она протянула руку, а он разжал свою. Диграмматон, символ его поста, упал ей на ладонь.

Он был невыносимо горяч! Элоатри вскрикнула, съежилась от боли и без чувств упала на землю.

* * *

Ее разбудил звук псалма. Она села. Утренний свет пробивался сквозь листву дерева, к стволу которого она прислонилась. Руку нестерпимо жгло; она разжала пальцы и посмотрела на Диграмматон, Алеф-Нуль, металлический блеск которого отозвался на ее ладони помертвевшей белой плотью ожога третьей степени.

Элоатри подняла взгляд. По ту сторону неширокой долины взмывал к небу шпилями и башнями собор Нью-Гластонбери, праздничный фейерверк, славящий Божественное Творение и преобразующую силу вечной любви. Элоатри зажмурилась.

По зеленому лугу медленно двигалась к ней процессия мужчин и женщин. Некоторые были в пышных облачениях, некоторые – в простых черных или белых рясах. До нее доносился смолистый аромат благовоний, дымки которых поднимались среди людей; ветер доносил обрывки слов: «...Fons vivus, ignis, caritas, et spiritalis unctio...»