О времени атаки Буторова предупредили заранее, поскольку он и его люди давно снискали доверие. Это позволило подготовиться. Усилили нужную землянку и подтянули как можно ближе двуколки для вывоза раненых. Атака ожидалась под вечер, после захода солнца. Начинала ее рота, занимавшая «Вильгельмов пуп», а по сигналу световой ракеты части справа и слева должны были поддержать атакующих.

Весь медицинский персонал и санитары, назначенные Буторовым для работы в этом бою, собрались задолго до назначенного времени. Ходили, волнуясь, вокруг запряженных двуколок. То лошадей покормят, и без того сытых, то воды поднесут или возьмутся в который уж раз подтягивать подпруги… Словом, не знали, куда себя девать.

– Николай Владимирович, пустите нас в окопы, – принялись уговаривать изнывающие в ожидании студенты-медики.

– Еще чего! – возмутился Буторов. – Категорически запрещаю!

Ишь, чего удумали! Ему только новых потерь среди персонала недостает. И так еле оправился, когда Соллогуб едва не погиб. Сашка тогда ногу сломал, падая вместе с раненой лошадью. Шел обстрел, и Соллогуба на носилках внесли в домик, занимаемый отрядом. Пока помогали другим раненым, снаряд попал в их бревенчатую хибару. Часть старой постройки обвалилась, а уцелевшая быстро занялась огнем.

– Там же Сашка! – испуганно крикнул Николай и, не обращая внимания на близкие разрывы, бросился в дом.

Горела как раз та половина, где лежал Соллогуб. Но самому Сашке ни за что бы не выбраться. Надо было спасать друга.

Стена с дверью завалена. Николай, не раздумывая, прыгнул в окно. В комнате от густого дыма ни черта не видать. Только бушующее пламя вокруг.

Носилки нашел практически на ощупь. Вместе с кинувшимися на подмогу санитарами подняли бесчувственного Сашку и с большим трудом протиснули в окошко. Увезли сразу в тыловой госпиталь…

– Стыдно же в убежище сиднем сидеть, когда раненым, возможно, немедленная помощь требуется, – продолжали уговаривать горячие юношеские головы.

Вынудили-таки согласиться, стервецы. Но и Николай не лыком шит. С ними пошел, решив одних не оставлять. Да и то заставил остановиться на опушке, где начинались ходы сообщения, уводящие в окопы.

Все расселись на траве, тревожно вслушиваясь в тишину и наблюдая закат…

По ураганному огню немецких пулеметов поняли, что атака началась.

Защелкали, засвистели пули. Да так густо, что все, не сговариваясь, кинулись ничком на землю. Отыскивая торчавшие кое-где кочки, царапая животы, отползали за них, прятали головы. Пули свистели непрерывно, ударялись в деревья, рикошетили, выбивали султанчики снега вперемешку с землей. Было жутко до одури. Николай, уткнув лицо в пожухлую траву, присыпанную рыхлым, подтаявшим снегом, не переставал клясть себя за то, что поддался на уговоры: «Господи! Я виноват. Не надо было их слушать. Теперь уж точно без потерь не обойдется!..»

Пролежали так минут двадцать, после чего пальба понемногу стихла. Но вдруг очереди затрещали с новой силой, только свиста пуль уже не было. Кажется, немцы пошли в контратаку, и теперь бьют уже русские пулеметы. Николай перевел дух. Скомандовал:

– Вперед!

Студенты-медики осторожно вползли в ходы сообщения и по ним засеменили в сторону окопов. Через несколько минут закипела работа по выносу раненых.

Буторов почувствовал сильнейшее облегчение, когда убедился, что в этот раз потерь удалось избежать. Несколько подстреленных лошадей и десяток пулевых отверстий в брезенте двуколок не в счет.

А вот наступление провалилось. Подмокшая сигнальная ракета не сработала, из-за чего атакующих никто не поддержал. Но и немцы не смогли ворваться в русские окопы. «Вильгельмов пуп» так и остался неликвидированным.

Трупы здесь валялись долго. Убрать их не позволяло малое расстояние между окопами, которое с обеих сторон прекрасно простреливалось. Ближайших постепенно повытаскивали, а вот чуть дальше осталось лежать в недосягаемости несколько тел. Они разлагались все сильнее, пока не начали так смердеть, что казалось, будто весь воздух вокруг пропитан удушливым трупным ядом. Выдерживать и дальше это неимоверное зловоние уже никто не мог – ни морально, ни физически. Офицеры, отчаявшись, пришли к Буторову:

– Сделайте хоть что-нибудь. Вы же у нас Красный Крест…

А что он мог? Повздыхав, отправился на разговор с начальником дивизии. В то время им был генерал Безрадецкий[73]. Полнеющий, совершенно лысый старик с маленькими, прищуренными глазками, мясистым носом, пышными усами и не менее богатой, такой же седой бородищей. Вылитый Дед Мороз, не будь его борода разделена посередине на два больших клина, спадающих с пухлых щек на грудь.

Объяснив суть проблемы, Буторов заключил:

– Если вы, ваше превосходительство, разрешите попробовать устроить временное перемирие для уборки убитых…

Едва услышав слово «перемирие», Безрадецкий испуганно замахал руками:

– Что вы, что вы! Господь с вами, Николай Владимирович. Что это такое вы мне предлагаете? Просить мира у врага! Подумать только.

– Не мира, Дмитрий Николаевич, а перемирия. И только на период захоронения трупов. Отношения с врагом у нас от этого не изменятся. В конце концов, это и в их интересах тоже. Антисанитария не только нам жизни не дает, но и германцам.

Генерал долго молчал, расхаживая по комнате, и пыхтел, как обычно, когда от него требовалось принять трудное решение. Наконец, произнес:

– Знать ничего не желаю ни о каком перемирии. Моего разрешения на эту авантюру вам не будет. Слышите? Я запрещаю и офицерам, и солдатам принимать какое бы то ни было участие в этой вашей затее.

Замолчав, Безрадецкий какое-то время внимательно смотрел на Николая, словно ждал ответа. Не дождавшись, продолжил, задрав толстый указательный палец:

– Но… если вдруг вы решите проявить собственную инициативу в этом вопросе, посмотрю на все сквозь пальцы. Однако в случае потерь в отряде ответственность ляжет исключительно на вас, и уже ваше дело, как будете распутываться с Красным Крестом.

Половинное разрешение все же лучше, чем окончательный запрет.

На «Вильгельмовом пупе» стали готовиться к задуманному. Вся сложность заключалась в том, что немцы здесь хорошо пристрелялись. Даже мимо бойницы, не пригнувшись, не пройти. А высунуться за бруствер и вовсе было верхом безумия. И пехотинцы, и медики жутко волновались и вели бесконечные разговоры, обсуждая, как вернее организовать эту попытку. Просто поднять белый флаг переговоров и выйти на открытое пространство все посчитали верной гибелью. Сумасшедших испытывать таким сомнительным способом судьбу не нашлось.