Штадингер, встретивший приезжего, ответил так тихо, что его слов нельзя было расслышать, но, вероятно, приезжий все понял, потому что поспешно спросил:

– Неужели я опоздал?

– Да, господин фон Вальмоден скончался перед вечером.

Последовала короткая пауза, потом незнакомец проговорил глухо, но твердо:

– Так проводите меня к его вдове! Доложите о полковнике Фалькенриде.

Штадингер пошел вперед, за ним следовала высокая фигура в военной форме. Оба давно уже скрылись в комнатах нижнего этажа, а Гартмут все еще стоял, ухватившись за перила лестницы, и пристально смотрел вниз; только когда Штадингер вернулся, он опомнился и пошел назад в свою комнату.

С четверть часа он беспокойно ходил взад и вперед, борясь с самим собой. Он никогда не умел усмирять свою гордость, не научился подчиняться, а перед глубоко оскорбленным отцом он должен был низко склонить голову, он это знал. В его душе опять проснулась жгучая тоска по отцу, и она наконец одержала победу.

«Нет, я не хочу больше бежать, как трус! Сейчас мы оказались с ним под одной крышей, в одних стенах, и я попытаюсь! Все-таки он мой отец, а я его сын».

Часы на башне Родека глухо и медленно пробили десять. В лесу было очень тихо, и так же тихо было в доме, где лежал покойник. Управляющий и слуги легли спать, ушла отдохнуть и Регина фон Эшенгаген, уставшая от утомительного пути из Бургсдорфа и событий этого тяжелого дня. Только несколько окон в замке были слабо освещены, Адельгейда фон Вальмоден и полковник Фалькенрид еще не ложились.

Полковник решил, что завтра он проводит молодую женщину в город. Поговорив с ней и Региной, он долго стоял у трупа друга юности, который еще вчера так уверенно крикнул ему: «До свидания!» – и был так полон планов относительно своего имения и надежд на будущее. Теперь всему пришел конец. Холодный, неподвижный лежал он на столе, и такой же отрешенный стоял теперь Фалькенрид у окна своей комнаты. Даже такое страшное событие не могло поколебать его ледяное спокойствие, потому что он давно разучился смотреть на смерть как на несчастье, – тяжела жизнь, а не смерть.

Он молча смотрел в окно на зимнюю ночь и тоже видел странное, призрачное сияние, озарявшее мрак леса. Теперь далекий горизонт пылал темно-красным светом, и вся северная часть неба казалась раскаленной невидимым пламенем. Звезды мерцали словно сквозь пурпурную завесу. Вдруг по небу брызнули отдельные лучи, их становилось все больше, и они поднимались все выше, к самому зениту, а под этим пылающим небом лежала холодная, покрытая снегом земля. Северное сияние было в полном разгаре.

Фалькенрид так сосредоточился, любуясь сиянием, что не слышал, как дверь передней открылась и снова закрылась, потом тихо скрипнула притворенная дверь его собственной комнаты. Но вошедший не сделал ничего, чтобы обратить на себя его внимание, и застыл на пороге.

Полковник стоял у окна вполоборота, но колеблющийся свет горевшей на столе свечи позволял видеть его лицо, изборожденный горем лоб и совершенно седые волосы. У Гартмута сжалось сердце: такой страшной перемены он не ожидал. Кто был виноват в этой преждевременной его старости?

Несколько минут прошло в глубоком молчании, потом в комнате раздался тихий и умоляющий, но полный с трудом сдерживаемой нежности голос:

– Отец!

Фалькенрид вздрогнул, как будто к нему обратился призрак. Он медленно повернулся, на его лице было такое выражение, будто с ним на самом деле говорило привидение.

Гартмут быстро сделал несколько шагов к нему и остановился.

– Отец, это я! Я пришел…

Он замолчал, потому что встретился с глазами отца, которых он так боялся, и то, что увидел в них, лишило его мужества продолжать; он опустил голову и замолчал.

В лице полковника не было ни кровинки. Он не подозревал, что сын находится под одной с ним крышей, встреча застала его совершенно неподготовленным. Но у него не вырвалось восклицания, не видно было признаков гнева или растерянности; он стоял неподвижно и молча смотрел на того, кто был когда-то для него всем. Наконец он медленно поднял руку и указал на дверь:

– Уходи!

– Отец, выслушай меня!

– Уходи, говорю тебе!

– Нет, я не уйду! – страстно воскликнул Гартмут. – Я знаю, что наше примирение зависит от настоящей минуты. Я оскорбил тебя и лишь теперь чувствую, насколько больно и глубоко, но ведь я был тогда семнадцатилетним мальчиком и пошел за своей матерью. Подумай об этом, отец, и прости меня, прости своего сына!

– Ты – сын женщины, имя которой носишь, а не мой! – резко ответил полковник. – Фалькенрид не может считать сыном бесчестного человека.

Гартмут едва не вспылил, услышав страшные слова; кровь ударила ему в голову, но его взгляд упал на седые волосы отца, на его лоб, и он сдержался.

Оба думали, что они одни в тиши ночи, и не подозревали, что их разговор состоялся при свидетеле. Адельгейда не ложилась спать. Она знала, что все равно не уснет после волнений дня, так быстро сделавшего ее вдовой. Все еще в темном дорожном платье, в котором была во время несчастной поездки, она сидела в своей комнате, как вдруг услышала голос полковника. С кем он мог говорить в такой поздний час? Он никого не знал здесь, и его голос звучал как-то особенно глухо и угрожающе! Молодая женщина с беспокойством встала и вышла в переднюю, чтобы послушать, не случилось ли там чего-нибудь. Вдруг она услышала другой голос, знакомый ей, произнесший слово «отец», и, как молния, перед ней блеснула истина. Она остановилась, как пригвожденная к полу.

– Ты хочешь сделать эту минуту еще тяжелее для меня, – сказал Гартмут, едва владея собой. – Пусть так, я и не ожидал иного. Вальмоден, конечно, сказал тебе все, воображаю, в каком виде он все представил! Но в таком случае он не мог умолчать и о том, чего я достиг. Я принес тебе лавры поэта, отец, первые лавры, заслуженные мной. Познакомься с моим произведением, пусть оно поговорит с твоим сердцем, и ты почувствуешь, что его творец не мог жить и дышать, оставаясь военным, ведь эта профессия убивает поэтический талант. Тогда ты забудешь мою несчастную мальчишескую выходку.

Это был опять Гартмут Роянов, говоривший пылко и самоуверенно, с апломбом, это был творец «Ариваны», для которого не существовало понятие долга или какие-либо ограничения. Но здесь он натолкнулся на скалу, о которую разбивались все его доводы.

– Мальчишескую выходку? – жестко повторил Фалькенрид. – Да, так назвали твой поступок, чтобы дать мне возможность остаться на службе. Я же называю его иначе, так же, как все мои сослуживцы. Ты был накануне получения чина поручика, через несколько недель твое бегство было бы и перед законом постыдным дезертирством, и я лично никогда не расценивал бы его иначе. Ты был воспитан в строгих понятиях о чести и знал, что делал, ты был уже не мальчик. Кто скрывается от военной службы, являющейся его долгом перед отечеством, тот – дезертир; кто нарушает свое слово, тот – бесчестный человек; ты сделал и то и другое. Впрочем, ты и тебе подобные без труда проделываете такие вещи.