Сам этот поздний визит и вопросы тогда ничуть не насторожили Шабанова; он подумал, что Ужнин не хочет наскоро проводить разбор полетов, а дождавшись своей очереди, сделает это основательно и рапорт нужен ему, как исходный документ для показа комиссии. Потому с утра Герман сел за сочинение, чем-то напоминающее школьное «Как я провел каникулы». Всю лирику он отбросил — о внучке Забродинова и о летающей тыкве можно ученому рассказывать; командир и члены комиссии подобных фантазий не поймут. Он подробно изложил свои приключения, начиная от взлета с базы Алтупа и до того, как очнулся в лесу близ Пикулино. Поскольку же упущенная лирика разрушала стройность и логику, то Шабанов кое-что придумал, например, относительно своего выздоровления, как снимал парашют с деревьев, куда делся «Бизон», и когда не находил толкового объяснения некоторым обстоятельствам, валил все на болезненное состояние и провалы памяти от сильнейшего воспаления уха. В общем-то так оно и было.

Через два с половиной часа рапорт на семнадцати страницах был готов и передан дежурившему в холле офицеру. После завтрака к нему пришел капитан из особого отдела и подробнейшим образом, с записью на магнитофон, расспросил о полете после старта с аэродрома монгольского Алтупа, а в конце беседы между прочим сообщил, что комиссия уже в Пикулино. Шабанов стал ждать визитов высокого начальства, но вместо него явился главный хирург госпиталя, пощупал икры на ногах и заявил, что необходимо сейчас же, немедленно сделать операцию. Вчера он сам смотрел рентгеновский снимок и говорил, что пуля находится внутри мышцы, обволоклась пленкой, совершенно не мешает и о срочности ее извлечения не заводилось речи.

— Это что, такой приказ? — спросил Герман.

— Причем здесь приказ? — уклонился хирург. — Ты летать хочешь?

— Хочу.

— Тогда пулю надо вынимать. Это минута работы, под местным наркозом и почти безболезненно, — он показал снимок на свет. — Чтоб лишних дырок не делать, достану через раневой канал. А то потом снова в госпиталь, анализы… Тут за один скрип, все равно дней пять лежать еще.

— Валяйте, — ничего не подозревая, разрешил Шабанов.

Через пять минут он уже лежал на операционном столе и симпатичная, с игриво-улыбчивыми глазами сестрица раскрашивала йодом икроножную мышцу. Потом взяла шприц, но воткнула иглу не в ногу, что было бы естественно для местной анестезии, а в вену на руке и стала медленно выдавливать лекарство.

— А это зачем? — спросил он и ощутил, что сознание поплыло. Хотел еще сказать — вот суки, обманули! — однако язык уже не повиновался. Последнее, что он отчетливо запомнил, это маску со шлангом, которую кто-то нес к его липу, все остальное воспринималось с уже знакомым чувством полусна, полуяви.

Он ни разу не испытывал на себе наркоза, если не считать того, что делал с ним доктор Иван Ильич. Тогда он просто провалился в сон, против которого не помогло даже испытанное отцовское средство сохранения самообладания, и ничего не помнил; тут же сознание до конца не угасло, Шабанов все видел, слышал, но смутно и как бы со стороны, а спустя некоторое время смог даже говорить и слышал собственный голос.

— Жили были три японца: Як, Як Ци Драк, Як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне…

И при этом ничего не чувствовал, находясь в полнейшем безразличии ко всему, что происходит вокруг. Пулю ему действительно достали в одну минуту. Хирург тотчас же очистил ее, протер и куда-то удалился, так что рану заделывал ассистент. Потом его перегрузили на каталку и увезли в палату, где оказался незнакомый человек в белом халате с рыжей козлиной бородой. Тут и начался странный, мучительно-долгий разговор-допрос, от которого в памяти абсолютно ничего не осталось. О чем его спрашивали и что он говорил в ответ, не запомнилось ни слова, сознание запечатлело лишь сам факт нудной беседы, мерзкий, гнусный голос козлобородого мужчины и то, как он время от времени поил его водой из стакана.

Потом его опять куда-то везли на каталке, вроде бы грузили в машину — запомнился белый автомобильный фонарь на потолке, но в ушах почему-то остался звук поршневого авиамотора и отвратительный, гадкий голос, неотступно преследующий повсюду.

Кажется, он так и не заснул и вышел из этого неприятного состояния, когда смог двигать руками и ногами, почувствовал страшную жажду и обнаружил, что лежит в другой палате, а рядом на стульчике сидит и читает книгу молоденькая сестрица в бирюзовом колпаке.

— Где я? — спросил Шабанов.

— А, очнулись? — сиделка отложила книгу и поднесла стеклянный чайник с длинным носиком. — Пейте!

Он выпил больше половины, осмотрелся, отметил, что одет в другую пижаму, потряс головой.

— Так где я все-таки?

— Это окружной госпиталь, хирургическое отделение, — объяснила сестрица. — Как самочувствие?

— Значит привезли сюда под наркозом?

— Да, вы очень крепко спали! И рассказывали сказку.

— Какую сказку?

— Про каких-то японцев и японок, столько имен — не выговорить. Они переженились, нарожали детей, дети — внуков…

— А еще что говорил?

— Кажется, ничего…

— Ну и зачем надо было тащить сюда сонного? — Герман осмотрел заклеенную икру ноги. — И вообще, говорили достанут пулю под местным наркозом!

— Не знаю, — свела она плечики. — Я дежурный анестезиолог…

— Послушайте… А был здесь мужчина… стриженый и с рыжей бородой, как у козла?

— Нет, не был…

— Ну как же! — возмутился он. — Сидел на вашем месте! И что-то молол!..

— Это вам приснилось, — ласково заулыбалась дежурная. — Под наркозом бывают причудливые сны, все зависит от психических особенностей.

Она измерила давление, еще раз напоила водой и ушла, оставив на пороге дразнящую улыбку. Шабанов тотчас же встал, осторожно ступая на ногу и держась за стенку — еще штормило — прибрел к окну: второй этаж, решетки нет, на улице сильный ветер, и не понять, утро или вечер. Палата ничего, тоже командирская — ковер на полу, картинка на стене, стол, телевизор, индивидуальный санблок…

Козлобородый хмырь с нудным голосом стоял перед глазами. Был он здесь! Этот стульчик все вертел, то на край сядет, то верхом, и долбит, долбит вопросами… Стакан граненый, вот он, на столе, разве что помыт, протерт и поставлен на стеклянный поднос к графину.

— Я тебе дам — причудливые сны! — вслух подумал Герман. — Психические особенности…

Мерзкий тип поил его и ставил стакан на край полированного стола… и там остался мокрый след! Вода, конечно, высохла, но мутноватый кружок на полировке есть и легко стирается пальцем.

— Будут мне тут лапшу на уши, — проворчал он довольный собой и выглянул за дверь: уютный холл, пальма, журнальный столик с креслами и пейзажи на стенах…

Ему сделали какой-то хитрый наркоз, чтоб этот козлобородый выпытал, вытряхнул из него все, о чем он не говорит и не пишет. Вот сволочи! Как будто шпиона поймали! Заховаева работа, он мастер тайных дел, это у него есть особые способы работы с личным составом…