скоро совсем слягут. Всю ночь… рассылал пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава Богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от Государя ген. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска — до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет…»[1106].

Спустя несколько дней в очередном своем письме Столыпин отмечал: «кажется ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечева казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу 20 убитых, много раненых. У Васильчиков 3 убитых, еще в разных местах 4»[1107]. «Дни идут плохо. Сплошной мятеж: в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими… Войск мало и прибывают медленно. Пугачевщина!..»[1108]. «Соседние деревни терроризированы, так как и их хотели сжечь, если они не примкнут к движению. Помещики в панике отправляли в город имущество, жен и детей. В других уездах тоже вспыхивает то тут, то там. Еле поспеваешь посылать войска, которых мало. И долго ли еще можно рассчитывать на войска после «Потемкина»»[1109].

Именно «русский бунт» вынудил правительство пойти на реформы. Обосновывая их необходимость, в своем секретном представлении Совету министров Столыпин указывал, что «при хищническом хозяйстве, при бедности и невежестве крестьян, при отсутствии среди них понятия о собственности — никакие преобразования, никакие культурные начинания невозможны и заранее обречены на неуспех; невозможно и прочное поддержание даже внешнего порядка, так как дикая полуголодная деревня, не привыкшая уважать ни свою, ни чужую собственность, не боящаяся, действуя миром, никакой ответственности, всегда будет представлять собою горючий материал, готовый вспыхнуть по каждому поводу»[1110].

Однако даже умеренные реформы Столыпина встретили непримиримое сопротивление, как со стороны либеральной общественности, так и помещичьего дворянства. В результате реформы смогли пробить лишь небольшую брешь в сплошном монолите «социальной сегрегации». Прочность его стен наглядно демонстрировал полный провал внесенного Столыпиным законопроекта о крестьянском равноправии. «Государственный Совет кромсал и откладывал этот законопроект, как только мог, и только осенью 1916 года, то есть совсем уже накануне революции, этот проект попал на рассмотрение Государственной Думы — да так и остался не рассмотренным…, — в итоге, как отмечал И. Солоневич, — Гений русского народа так и остался зажат в железные тиски крепостничества и тех его пережитков, которые существовали до 1917 года»[1111].

* * * * *

Настроения крестьянства, в этот период, передавали, собранные Ю. Соловьевым свидетельства 1911 года: графиня А. Шувалова: «Везде и всюду чувствуется недовольство, и в городах, и в деревнях большинство не удовлетворено политикой последних лет и мало верит в обещания правительства, не раз уже обманувшего всех. Все это предрешает новую бурную вспышку»[1112]; товарища министра внутренних дел А. Крыжановского предупреждали с мест: «Мужики сатанеют не по дням, а по часам. Бунт неминуем; по-прежнему все если и протянется, то очень недолго. Все горе в том, что мужику есть нечего»[1113]; Видный октябрист, уездный предводитель дворянства, член Госдумы Н. Евреинов: «Недовольство растет везде, во всех слоях. Я раньше не верил в успех революции, а теперь думаю обратное»[1114].

Из Вологодской губернии сообщали: «Я все время убеждаюсь, что у нас лет так через 10 неизбежна новая революция»[1115]. Из Смоленской губернии, председателю Русской монархической партии протоиерею И. Восторгову, писали: «У нас в Смоленской губернии крестьяне открыто говорят про революцию в 12 году. Не говорят бунт, мятеж, а революция, что по-ихнему означает «Долой все»»[1116]. Не случайно в 1914 г., накануне Первой мировой, в своей известной записке экс-министр внутренних дел, лидер правых в Госсовете — П. Дурново предупреждал Николая II: в случае неудачной войны с Германией «Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905–1906 годов… беспросветную анархию, исход которой трудно предвидеть»[1117].

И именно Русским бунтом, на партийной конференции кадетов в июле 1915 г., угрожал лидер российских либералов Милюков Николаю II: «требование Государственной думы (о введении конституционного строя) должно быть поддержано властным требованием народных масс, другими словами, в защиту их необходимо революционное выступление… Неужели об этом не думают те, кто с таким легкомыслием бросают лозунг о какой-то явочной Думе?» «Они (царедворцы) играют с огнем… (достаточно) неосторожно брошенной спички, чтобы вспыхнул страшный пожар… Это не была бы революция, это был бы тот ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Это была бы… вакханалия черни…»[1118].

«Представить себе, что эти сто двадцать миллионов русских крестьян, прикованных к земле, живущих под гнетом нищеты, в невежестве и изоляции, созреют для революционных утопий, кажется мне самой дикой мечтой, — подтверждал в 1915 г. британский историк Ч. Саролеа, — Как бы ни была необычайно плодородна русская почва и как бы ни был одарен русский народ, политическая дисциплина не растет в один день, как степная трава, она не является растением без корней в прошлом, в традициях и нравах народа. Без сомнения, крестьянство может восстать в какой-нибудь кровавой «жакерии»»[1119].

Неудачи 1915 г. и растущие трудности в тылу привели к стремительному обострению ситуации. Уже в конце лета 1916 г. лидер октябристов Гучков, по его словам, «стал ощущать эту нарастающую опасность в настроениях городского населения и рабочих…»[1120]. В сентябре на совещании лидеров либеральной думской оппозиции, «был поставлен вопрос о тревожном положении, очень ясно определившейся линии развития событий в сторону какого-нибудь большого народного движения, уличного бунта… остановить это движение мы не можем, а присоединиться не хотим»[1121].

Сводка начальника Петроградского губернского жандармского управления за октябрь 1916 г. гласила: «постепенно назревавшее расстройство тыла…, носившего хронический и все прогрессирующий характер, достигло к настоящему моменту того максимального и чудовищного размера, которое… обещает в самом скором времени ввергнуть страну в разрушающий хаос катастрофической стихийной анархии… Необходимо считать в значительной мере правильной точку зрения кадетских лидеров, определенно утверждающих со слов Шингарева, что «весьма близки события первостепенной важности, кои нисколько не предвидятся правительством, кои печальны, ужасны, но в то же время неизбежны…»»[1122].

«Существование подземных революционных вод, еле скрытых зыбкою почвою самодержавного режима… не было секретом, — подтверждал председатель Государственной Думы М. Родзянко, — И, когда почву сорвали взрывом 26–27 февраля, они мощной рекой хлынули в пролом и вынесли на поверхность земли революционную идею пятого года…»[1123].

И прежде всего, идею «русского бунта», неслучайно историк Грациози назвал первый этап, начавшийся с февраля 1917 г., «плебейской»