– Рад, что тебе понравилось, – ухмыльнулся Редж и поставил локти на стол. – Всегда к вашим услугам.

– И что потом?

– Потом я вернулся домой.

– А теперь?

– Теперь… – Редж пожал плечами. – Я здесь.

– Вот за это и выпьем, – сказал Мосс и отсалютовал бокалом. Им было легко друг с другом.

Под широкой аркой дверей несколько девушек сняли туфли и стояли рядом с мужчинами в синих рубашках. Один из них приподнимался на носках, словно упражнялся за балетным станком, и Мосс снова представил синкопированный ритм, только медленный; так поднимаются и опускаются крылья хищной птицы. За соседним столиком, прямо за спиной Реджа, девушка сдернула берет с копны рыжих волос. В полутемной таверне появилось яркое пятно.

Правая рука Мосса на краю стола выстукивала ритм, тот ритм, который он услышал, – девушка, яркое пятно.

– Что ты играешь?

Мосс убрал руку со стола.

– «На скалах».

– Песня такая?

– Я ее сочиняю. – Мосс откинулся на стуле и скрестил руки на груди. – Пытаюсь, все лето. Чтобы она передавала такие моменты, как этот.

– И какой же это момент? – спросил Редж, прихлебывая пиво.

Мосс задумался.

– Время, в которое мы живем, время перед важными переменами. Я хочу написать такую песню. – Он печально покачал головой. – О моей Америке.

Редж ждал.

– Моменты, которые содержат в себе будущее, – снова попытался объяснить он.

– Будущее настоящего?

– Хорошо сказано. – Мосс с уважением посмотрел на него. – Что-то вроде.

Редж кивнул:

– И что же нас ждет?

Мосс улыбнулся и покачал головой:

– Новые ноты.

Редж удивленно изогнул брови.

– Я почти их слышу, – вздохнул Мосс.

Редж проследил за взглядом Мосса.

– Вон, смотри. – Мосс указал на женщину, голова которой оказалась в пятне света от уличного фонаря. – Видишь, какое красивое сияние, как оно украшает ее, вызывает желание обнять ее, словно она огонь, – это ревущие ре.

Девушка что-то серьезно говорила мужчине за дальним столиком у самой стены. Она не флиртовала. Вжавшись в стул рядом с ним, она о чем-то ему рассказывала.

– Или те портовые рабочие, за соседним с ней столиком. Они пили тут весь вечер, – продолжал Мосс. – Они ноты си, глухое си. А вон там столик самозваных классных парней, писателей, а здесь мы.

Редж кивнул:

– Белый и черный.

– Ну да. – Мосс нахмурился. – Но не только.

Редж скрестил руки на груди.

– Комната, парень. Мы в комнате. – Мосс наклонился к нему. – Вот мы сидим, разговариваем. Мы все в одной комнате, чего не могли представить мои родители и мои бабка с дедом. Но мы все теперь здесь. Новые ноты.

Редж снова повернулся к нему:

– Но где же басовая партия? То, на чем все держится. Я не могу найти тональность, стержень, который пронизывает все. Внутреннюю логику. Ноты не соединяются.

– Может, ты просто не видишь.

Мосс нахмурился.

– Это все та же страна, которая выбрала Эйзенхауэра, – заметил Редж. – Дважды.

Мосс по-прежнему молчал.

– Это все та же страна, которая восстанавливает Европу и позволяет негритянскому народу…

– Негритянскому народу?

Редж кивнул и погасил сигарету.

– Я провел там несколько лет и видел, как плоды американских инвестиций прорастают благодаря плану Маршалла. Деньги, деньги, деньги – и ни цента, чтобы посадить те же семена здесь.

Мосс пристально посмотрел на него:

– Ты должен об этом написать.

– И напишу. – Редж не отвел взгляда.

Мосс откинулся на спинку стула.

– Но что ты скажешь о нас, сидящих за столом и разговаривающих? Мы сидим за столом и разговариваем.

– И что?

– А то, что это новое, так ведь… такого еще не было.

Редж покачал головой:

– Это Гарвард, приятель. И случайность. Большинство людей в этой стране, войдя сюда, увидят черного, который сидит там, где ему не место.

– Мы сидим вместе, и это факт. – Мосс упрямо тряхнул головой. – Теперь может произойти все что угодно. Возможно все. Прислушайся, парень. Ты должен прислушаться.

Редж посмотрел на него:

– Ты идеалист.

– Виновен, – с улыбкой выдохнул Мосс.

Редж кивнул и погасил сигарету.

– В таком случае ты опасен.

Было непонятно, шутит он или нет. Он встал и потянулся за шляпой.

– Но мне нравится, как звучат твои новые ноты, – сказал он. – И я бы не прочь послушать, когда ты их найдешь.

Улыбка, обращенная к Моссу, была широкой и дружелюбной.

– Пока.

– Пока, – ответил Мосс. Наблюдая за тем, как Редж пробирается сквозь толпу и проходит в дверь, он чувствовал странное стеснение в груди.

Пол купил котлету, три картофелины и замороженную фасоль – как будто у них все еще был маленький ребенок, заметила Эви.

– Или как в семидесятые, – сказал Сет, бросая свой рюкзак в коридоре.

Но всем было уютно – запах картошки из духовки, Пол, читающий книгу в столовой, сумеречный июньский свет из окна. За ту неделю, что прошла после его возвращения, они заключили нечто вроде перемирия, выбирая протоптанные дорожки и обходя образовавшуюся трещину.

Эви поставила перед Полом бутылку вина, и он протянул руку, не отрывая взгляда от страницы. Темный стол красного дерева, когда-то принадлежавший бабушке и стоивший не одну тысячу долларов, но теперь немилосердно поцарапанный, был накрыт на троих. Вокруг стола располагались шесть виндзорских стульев, которые мать Эви прислала из Калифорнии, когда та училась в аспирантуре, – защита против той дикости, в которой Эви, по представлениям Джоан, жила со своим мужем. Под сиденьем каждого стула на полоске клейкой ленты Джоан написала: Тетя Минерва, 1893–1968. Теперь они, в той или иной степени обветшания, стояли вокруг стола.

– Привет, мама. Мне в лагерь нужны носки для лакросса.

– У тебя есть носки.

– Нет, мама. Носки для лакросса. – Сет раскрыл каталог, который взял в коридоре. – Я могу заказать их прямо сейчас.

– Тебе не нужны специальные носки. Это глупо.

– Мама.

Эви посмотрела на сына: