Прощай, Пушкин, ты снова ушел в систему Ла, а я упал на холодную землю подземелья метро, лицом вниз, и стал ждать чуда.

Оно всегда являлось, когда его ждали, — что значило «всегда»? Это значило «всюду», зато с ним не считались филиппинские врачи, когда вытаскивали руками, без надреза плоти, ошметки какой-то дряблой ткани из тела облысевшей, с усохшими грудями, тридцатилетней онкологической старухи Марты Гуттингс. Филиппинские хилеры уверяли больную, что вытащили из ее живота раковую опухоль, и теперь Марта будет жить, и Футурум (глагол будущего времени) затрепетал в ее глазах крыльями серо-зеленой волосатой бабочки, онкологической надежды по имени Спонжа, с мокрым брюшком. Это щетинистое брюшко, по имени Иглесиас, все было в каплях какой-то звенящей синей смертью жидкости, от которой несчастную Марту Гуттингс мутило, выворачивало в изнурительной рвоте. Как она холодела, теряла разум, когда Спонжа опять нависла над ее душой и собиралась опуститься на нее окропленными синей жидкостью щетинами брюшком Иглесиас, — на ее испуганную, не желающую смерти несчастную душу без единого шанса!

Не верящий сам в чудо, филиппинский хирург выдирал из ее нутра какую-то темно-красную стерву, похожую на сырые куриные потроха, и уверял Марту Гуттингс, которая не хотела умирать, что она теперь стала здорова, никакого рака и в помине не осталось в ее тощем теле без грудей (лишь соски торчали на решетчатой от проступавших ребер грудной клетке), и теперь она может встать с операционного стола, как есть голая, без трусиков, с облезлой головою, похожая на шагающий труп человека, — и пойти по дороге вдоль моря, направо или налево, по ее желанию. Филиппинские врачи хотели уверить Марту Гуттингс с помощью Футурум, глагола будущего времени, в том, что она выздоровела от рака в результате бескровной операции и теперь будет жить, не умрет (формы лживых глаголов будущего времени) — потому что эти корыстолюбивые врачи верили умом в свои фокусы ради денег, однако в душе нисколько не верили в чудо. Но Марта Гуттингс встала с операционного стола и, голая, лысая, похожая на оживший труп, пошла по дороге вдоль моря, потрясенно и растерянно улыбаясь сквозь слезы. Она-то поверила в чудо, не зная, что она вошла в измерение Ла и отныне была свободна от всяких волосатых бабочек онкологической надежды по имени Спонж.

Но очень скоро филиппинские врачи увидели своими глазами, как оперированная ими Марта Гуттингс постепенно исчезла из виду, словно растворилась в ином измерении, — они все равно не поверили в чудо, а бросились скорее подсчитывать доллары, которых больная американка, бывшая красавица, жена миллиардера Авессалома Гуттингса, привезла им полный чемодан.

Марта Гуттингс шла вдоль моря в направлении, обратном всей ее жизни, и уже далеко позади остались филиппинские хилеры, считавшие деньги, вынимая из чемодана по имени Том Крус десятитысячные пачки стодолларовых купюр, каждая из которых была самостоятельной личностью и, несмотря на триллионы неотличимых от нее сестриц, имела свою судьбу, свой серийный номер и свое имя собственное. И вот когда последнюю пачку филиппинский хирург Усама положил в одну из трех равновеликих долларовых куч, одинаково называвшихся Тунгарсаями, чемодан Том Крус моментально перестал быть личностью, мгновенно превратился в ничто, и никто на свете больше не интересовался, что стало с ним в дальнейшем. Даже недолгие временщики, три пирамидки из пачек-стодолларовиков, три Тунгарсая, — каждый выглядел гораздо значительнее, чем опустевший чемодан Том Крус. А ведь он был из натуральной крокодиловой кожи, и кожа трех животных пошла на изготовление Тома Круса, и пятилетних крокодилов звали Хом, Рекша и Плутократ.

Марта Гуттингс бросила свой дорогой чемодан, когда узнала, что серо-зеленая бабочка онкологической надежды Спонжа и раковая опухоль на поджелудочной железе, по имени Загна, отступили от нее, а она, значит, совсем по-другому ощутила свою жизнь, когда смерть и Загна стали совершенно отдельными от нее существами. Марта шла давно пройденными путями своей жизни, и вскоре пошла дорога ее юности, когда она еще не была замужем и не стала женою Гуттингса, — его Марта как-то совершенно незаметно пропустила, перемещаясь в обратном направлении жизни, — словно никакого Авессалома Гуттингса в ее судьбе и не было.

Наверное, имела место какая-то глубокая обида на него или даже чувство негодования за то, что супруг не верил в возможность ее чудесного исцеления, оставил ее наедине с раковой опухолью Загной, и все, что он сделал для умирающей жены (не веря в ее выздоровление) — это дал ей полный чемодан долларов и отправил на Филиппины к кудесникам, которые без ножа, с помощью одних только пальцев, проникали в тело человеческое и вытаскивали оттуда какие-то красные ошметки, похожие на куриные потроха. Возвращаясь к истокам своей жизни, Марта не простила скрытого предательства своего мужа, который отдал ее в полную власть Загны, а сам устранился от обреченной жены, сразу отдалился от нее на недосягаемое пространство — словно перескочил жить на другую звезду.

Теперь Марта вновь стала Александрой, Сашей Белоконь, студенткой художественного училища в Москве, ей было семнадцать лет, и между нею и мною ничто не стояло, не брезжило и не взгромождалось выше небес, как миражи пустынь, ибо мы оба встретились в системе Ла. Саша Белоконь уже ничего не помнила ни о своем имени Марта Гуттингс, ни о супруге-миллиардере Авессаломе Гуттингсе, ни об онкологической бабочке надежды Спонжа, у которой было волосатое синее брюхо Иглесиас, наводившее ужас и зверскую тошноту на Марту. Итак, Саша Белоконь забыла все, что с нею было в гравитационном мире, превратилась опять в Александру Белоконь и направилась вперед к своему изначалу. По этому направлению Саша Белоконь становилась все моложе и моложе — и однажды должна была вернуться к своему рождению и встретиться со своим ангелом-хранителем Сонцелеем, который когда-то сопровождал ее в тридцатилетний Futurum. Откуда она опять-таки вернулась к своему ангелу, совершенно забыв все, что случилось с нею в будущем.

Встретив Александру у врат ее рождения, ангел-хранитель Сонцелей повел ее далее по Ла-пространству, параллельному и зазеркальному гравитационному пространству Земли. На какой-то ее протяженности, пролетая вместе с Землей по круговой орбите вокруг Солнца, Саша Белоконь встретилась на своем пути с юношей, у которого на белом нежном лице пылали два пятна розового румянца. Юношу звали Юрием Ликстно, и он также был студентом того же художественного училища, где училась и Саша. Был новогодний вечер, дирекция разрешила студентам праздновать всю ночь до утра. В те годы танцевали еще в обнимку, тесно прижимаясь друг к другу, и постепенно парочки впадали в эротический транс, из которого было трудно выйти. Саша и Юрий находились в этом трансе до самого утра, а потом, не сговариваясь, покинули бал и вышли на свежее, белое, со светлеющим на глазах небом, заснеженное новогоднее утро.

Никто из них двоих тогда не знал, что такое Ла, да и вполне возможно, что оба до самой своей грядущей смерти и не слышали такого слова, только было им, семнадцатилетней и двадцатилетнему, немного тягостно на душе и опустошительно после продолжительного эротического транса. Оба они были еще телесно невинны — она в силу своего возраста, он по причине пылкой своей стеснительности, природной чистоты. Их невинность явилась причиной того, что, дойдя до станции метро «Чистые пруды», они, державшиеся за руки, вдруг оба разом отпустили судьбоносную руку другого, неповторимого во всех мирах, единственного среди неисчислимого сонма жителей Ла, откуда произошла их любовь — какою бы она ни была. Выпустив руки друг друга, Александра и Юрий пошли ко входу в ротонде станции с двух разных сторон. Обогнув ее, оказались у начала бульвара, где стоял советский памятник Александру Грибоедову, между которым и Сашей Белоконь ничего не было, но она не понимала его честного взгляда сквозь несуществующее пенсне, говорившего по-советски, решительно и лицемерно: служить бы рад, прислуживаться тошно.